Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Во всех материалах конца 1836 — начала 1837 года множество сведений о гневе, раздражении, готовности в любой момент к выпаду, вызову со стороны Пушкина; однако, если отвлечься от домыслов и «слухов», можно сказать, что — почти отсутствует тема пушкинской ревности. Подозрений насчёт обмана, измены и т. п., столь часто фигурирующих в научных и художественных интерпретациях случившегося,— их нет!

Не ревность — честь!

Можно, конечно, возразить, что и ревность — форма защиты оскорблённой чести; однако всё это явно не относится к пушкинскому гневу. Честь, вторжение в неприкосновенные пределы «семейственных свобод» — вот основа, суть пушкинской горячности. То, что весной 1834 года проявилось во вскрытии семейного письма, теперь выражается в сплетне, пасквиле, стремлении предать интимную сферу публичности. Когда умиравший Пушкин повторял, что жена его ни в чём не виновата, это было не только желание упрочить её репутацию; здесь громко было высказано то, что поэт считал и прежде: жена не виновата, сплетники и пасквилянты стремятся это оспорить,— месть необходима. Совсем особый вопрос, всегда ли было достаточно точным, умным поведение Натальи Николаевны в период кризиса; позже Вяземский упрекал её за «неосмотрительность», «легкомыслие», «непоследовательность», «беспечность». «Больше всего,— отмечает С. Л. Абрамович,— Пушкина терзало то, что его жена не сумела найти верный тон и дала повод для пересудов»[751]. П. И. Миллер, вероятно, записал характерное мнение сторонников Пушкина о жене поэта: «Но что же делать, если дерзость нельзя образумить иначе как таковою же дерзостию: этой-то смелости у неё и не хватало.— Она <…> была слишком мягка, глупа, бесхарактерна».

Всё это, однако, лишь отдельные элементы большой трагедии, главный источник которой, «как давно установлено, не в поведении Натальи Николаевны»[752].

Поразительно, сколь точно и мудро понял всё это Лермонтов. В его стихах нет намёков на вину жены Пушкина или что-либо подобное. Пушкин — «невольник чести», его душа «не вынесла» «позора мелочных обид», тех обид, которые Пушкин по своему внутреннему, нравственному разумению считал хуже, страшнее отсутствия политических свобод или чего-либо подобного.

История с западнёй, подстроенной жене Пушкина на квартире Полетики, была (как убедительно показано С. Л. Абрамович) в начале ноября 1836 года и явилась поводом к первому, ноябрьскому вызову. Теперь же, в январе, скорее какая-то «мелочь», ещё одна едва заметная окружающим «мелочная обида», искра, попавшая в накалённую, близкую к взрыву атмосферу (казарменный каламбур Дантеса, с которым он «обратился к H. Н. Пушкиной» на балу у Воронцовой-Дашковой, или что-то иное)[753].

В седьмой раз Жуковский не сумел кинуться грудью на защиту друга-поэта

Судьбы свершился приговор.

Глава IX. «Была ужасная пора…»

Об ней свежо воспоминанье…

29 января 1837 года Пушкина не стало. История его гибели рассказывалась, записывалась буквально в те же дни и часы.

По сути, очень скоро стали заметны две главные интерпретации события — версия властей и версия друзей. Сложность была в том, что они, расходясь, иногда пересекались, совпадали; такие близкие Пушкину люди, как Жуковский, Вяземский, вольно и невольно принимали участие как в одном, так и в другом истолковании. Тем не менее истина, явно не умещаясь в одних рамках, расширялась, «раздваивалась»…

В первые же дни после гибели поэта начали распространяться слухи, выгодные для «верхов». Правительственная версия яснее всего выразилась в письмах Николая I его августейшим родственникам (опубликованных много лет спустя, но заложивших основу официальной точки зрения[754]), а также в опубликованных П. Е. Щёголевым депешах западных дипломатов.

Основные черты официальной версии:

Религиозное покаяние Пушкина. Этот факт подчёркнут в письмах Николая I к брату Михаилу и сестре Марии Павловне. Последняя записка царя умирающему Пушкину (в ночь с 27 на 28 января 1837 г.— XVI, 228) содержала «прощение и совет умереть по-христиански».

В последующие дни Жуковский старался поднять престиж убитого поэта в глазах царской семьи. К хорошо и давно известным фактам следует прибавить и «хорошо забытый»: в Черниговском Историческом музее и поныне хранится следующая записка В. А. Жуковского, адресованная, по-видимому, В. Ф. Одоевскому, П. А. Плетнёву или П. А. Вяземскому, занимавшимся изданием «Современника» после гибели Пушкина.

«Государь желает, чтобы эта молитва была так факсимилирована, как есть, и с рисунком. Это хорошо будет в 1-й книге „Современника“, но не потеряйте этого листка. Он должен быть отдан императрице».

На том же листке карандашом сделана следующая приписка (видимо, рукою Н. К. Мавроди, знакомого Дельвига, которому прежде записка принадлежала):

«Дело идёт о молитве Ал. Пушкина „Господи Владыко живота моего“, напечатанной в „Современнике“ после смерти Пушкина»[755].