Пушкин на юге

– Вы отлично фехтуете, мой дорогой Пушкин! – продекламировал он с истинным одушевлением. – Дегаже и прямой удар! Я должен признать себя побежденным.

Так изящно он вышел из сложного положения.

– Да и Юлия, мосье, в этой истории, кажется, ни при чем, – перевел Пушкин разговор на другое. – Впрочем, вы этого и не утверждали. Она до того лет уже десять, как и сама была изгнана.

– И, однако ж, Вольтер в это верил, – возразил Кюрто.

– Да и Овидию было в то время уже за пятьдесят.

– Что значит молодость! – снова воскликнул француз, любуясь на Пушкина. – Да что такое пятьдесят лет? Вот доживете, сами увидите.

– Не доживу.

– Да пятьдесят лет, мой друг, это только расцвет для мужчины, а то и начало расцвета.

Пушкин вспомнил Сен-Пьера и предсказания Екатерины Николаевны. «Этот, слава богу, хоть ничего не предсказывает!»

А Кюрто между тем не без лихости подкрутил черный свой, явно подкрашенный ус.

– А к тому же, припоминаю, – продолжал он, раскачиваясь с каблука на носок и обратно, – припоминаю: кроме Юлии старшей была и Юлия младшая. И что-то Овидий увидел, чего простому смертному видеть не подобает.

За окошком спускались ранние сумерки.

– Вы ночью выходите сюда полюбоваться?

– Ночью я сплю. Дочери мне говорят, что ночью отсюда Овидиополь хорош.

Дочерей было пять. Все они были уже на возрасте, но, как и подобает француженкам, кокетливы и хохотушки. К обеду приехал Непенин и Липранди, все утро проводивший в полку свое «следствие». Вид у него был усталый и несколько напряженный, невзирая на всю его обычную скрытность. Но за столом все оживилось, еще подъехали гости, и все перешли к карточным столикам.

Так закончился вечер. Пушкину очень хотелось пойти одному на пустынные берега. Но едва об этом обмолвился, очень вскользь, как тотчас же девицы Кюрто, все пять, вызвались его проводить, и он мгновенно пал духом.

– Да нет, я, оказывается, очень устал.

– Тогда оставайтесь у меня ночевать, – любезно предложил отец, провожавший гостей до ворот.

– Нет, я уж пойду вместе со всеми. – Пушкин взглянул на шедших несколько впереди Непенина и Липранди и, понизив голос, добавил: – Но если бы мне не спалось, и я все-таки вздумал бы… Ведь меня не пропустят сюда?

– Вот пустяки! – воскликнул француз. – Ведь и вся крепость-то наша третьего ранга… – И, подозвав караульного, отдал ему распоряжение.

Пушкин серьезно не думал сюда возвращаться. Но когда они очутились дома и скоро Липранди уснул, он убедился, что ему самому не до сна. Целая туча всяческих мыслей и дум его одолевала. В комнате, где они помещались, было жарко натоплено, душно. Поздняя луна поднималась над городом, незанавешенные окна начинали светлеть.

«Удрать от начальства? – шутливо подумал Пушкин, вспоминая лицей и прислушиваясь к ровному дыханию Липранди. – Он ведет следствия, записи и дневники. Он весь преисполнен служебных секретов и полагает, что от него ничто не укрыто. Пусть будет секрет и у меня».

И с легкостью молодости, но и с необходимою осторожностью, усугублявшей приятность задуманной им эскапады, он снова оделся и, никем не замеченный, вышел из дому. «И завтра ему ничего не скажу. А если б проснулся, заметил, так объясню свиданием с француженкой… Пусть поломает голову, с которой же именно».

В городе спали. В редком окне светился огонь. Но, как струя за кораблем, на всем пути Пушкина следом за ним замирал и вновь возникал заливистый лай дворовых собак. Караульный у замка признал, пропустил, и сразу настала такая ничем не тревожимая тишина, что казалось – на берегах этих он только и был единственным живым существом.

Александр забыл обо всем, что было днем, – о Липранди, о путешествии, о фехтовальных дел мастере и пяти его дочерях, и даже о том, как необычно он здесь очутился. Напротив того, это было только естественным и единственно верным… И – давно ли он здесь? В тишине время особое: быть может, недавно, но и давно! И с тем большею полнотой отдался он думам, томившим его все эти последние дни. Впрочем, здесь они уже не томили, не мучили: тут им было просторно, свободно, как свободно, легко было нестись свежему ветру с недальнего моря. Он мягко, но сильно и широко тянул и тянул над этой могучей рекой, напоминавшей Дунай, и от одного спящего города до другого, едва лишь мерцавшего на горизонте и носившего это неумирающее имя – Овидиополь.

Думая об Овидии, Пушкин думал одновременно и о себе. Порою казалось ему, что судьбы их были во всем одинаковы, и выслан был римский поэт просто, конечно, за то, что император его не переносил. Пусть весь его грех, как он говорит это и сам, состоит единственно в том, что у него были глаза. Не все можно даже и видеть, а он уж, конечно, не только увидел, но, верно, кому-нибудь еще и рассказал… Однако же должно ль это лишить языка?

И все же… Да, все же: много веков промчалось над этой пустыней, а имя Овидия живо! «Вспомнит ли кто и меня и придет ли искать здесь мой след!» И вдруг – наконец-то! – здесь, в тишине, под полной луной, дробившейся в водах, дрогнули и зазвучали, сами как полные воды, стихи, теснясь и обгоняя друг друга…