Пушкин на юге

Да, кавказская эта поэма должна быть о тех именно думах и чувствах, которыми исполнена была его юность и которые покинули его теперь навсегда… Навсегда ли? Вот и сейчас он чувствовал себя таким молодым, быть может, даже моложе, чем когда-либо доселе! И, улыбнувшись невольно над собою самим, он стал пробегать глазами начало поэмы:

Один в глуши Кавказских гор
Покрытый буркой боевою
Черкес над шумною рекою
В кустах таился.
Жадный взор
Он устремлял на путь далекой,
Булатной шашкою сверкал
И грозно в тишине глубокой
Своей добычи ожидал.

Она не очень давалась еще – эта поэма о русском юноше, попавшем в плен к горцам, и о любви к нему прелестной черкешенки. Да и сами стихи… Ему не понравилось: в одном ряду такие разнородные глаголы – жадно вглядывался и ждал добычи – это одно, это скорей состояние человека, чем его действие, и тут же – шашкою сверкал! Что же он – размахивал ею? Зачем? Эта строка действительно, как взмах шашки, рассекает всю картину… Плохо!

Пушкин наморщил лоб и уже тронул было огрызок пера, но Раевский проснулся и окликнул его:

– Ты уже встал, Александр? Рано еще!

– Рано, так спи.

– Ох-хо-хо! – И Николай так сильно потянулся всем своим могучим телом, что хрустнули косточки, и жалкая кровать под ним застонала. – Нет, уж, видно, вставать так вставать! Купаться пойдем?

– Да, я только собрался.

– Когда б не нога эта проклятая, хорошо бы верхом!

– А я просто так обсиделся, как, впрочем, и подобает настоящему недорослю: недоросль сиднем сидит!

Оба принялись одеваться и оживленно болтать, как болтали между собою каждое утро.

– Ну, наши птицы проснулись! – говорил внизу, заслышав их голоса, Раевский-отец.

Захватив полотенца, они вышли на воздух. Дворовые псы, уже привыкшие к ним, терлись об их колени. Гравий скрипел под ногами. Под окнами девушек Пушкин заметил клочки изорванной бумаги. Невольно он наклонился и подобрал.

– Это Елена, – сказал, взглянув на почерк, Раевский; писано было по-французски. – Дай-ка я посмотрю…

– Зачем? – с живостью возразил Пушкин и, покраснев, зажал листки в ладонь. – Я их выброшу в море. Может быть, это письмо.

– Когда бы письмо, не стала б кидать. Дай же сюда! Так и есть: это из Байрона, а то из Вальтера Скотта… Ну, а как твой «Кавказ»?

– Так она переводит?

– Ты ей не вздумай сказать! Это она потихоньку. Пушкин бережно спрятал листки: переводит из Байрона! И как раз ту самую вещь, что читает и он.

В «кабинете», где они оба помещались, он в первый же день основательно перерыл остатки небольшой библиотеки. Там, среди груды книг, сваленных прямо в углу, попались ему разрозненные томики давнего его любимца Вольтера, был там и Вальтер Скотт. Байрона же привезла с собою Екатерина Раевская, и оба они с Николаем увлекались теперь «Корсаром». Пушкин кое-что помнил по-английски с раннего детства, но, что и знал, забыл почти начисто. И все же, сам весьма спотыкаясь, при помощи Николая, понимавшего немного больше, они одолевали страницу-другую, в трудных случаях обращаясь к Екатерине, знавшей язык совсем хорошо. С высоты своего возраста – старшая дочь! двадцать три года! – она снисходила к ним, но, пояснив «мальчикам» трудное выражение, тотчас и отходила. Пушкин не смел рассердиться на эту гордость ее, впрочем, немного как будто и напускную: так она была хороша и недоступна… А вот оказалось, что и Елена – голубоглазая семнадцатилетняя Елена, о которой он думал, не решаясь даже назвать свое чувство каким бы то ни было словом, – и она увлекалась «Корсаром». Это его взволновало.

Но вот – утро и море!

Утренняя вода была в море прохладна, и с великим наслаждением Пушкин кинулся прямо вплавь. Больная нога мешала Раевскому, и он окунался только у берега.

Пушкин отплыл далеко, хоть и не был сильным пловцом. Обернувшись назад, он видел теперь привычную уже, но каждый раз по-новому свежую панораму гор и долины с пышною зеленью, едва лишь затронутой дыханием позднего августа. Маленькие редкие домики почти совершенно сливались с землей, и, соседствуя с ними, дом Ришелье казался настоящим дворцом.

– Прощай, Николай! – крикнул он, сложив ладони у губ, и затем, размахнувшись, высоко вскинув руки, нырнул.

Пушкин редко это себе дозволял и не очень умел. Крикнув еще раз, уже над самой водой: «Прощай, Николай!» – он сразу же едва не захлебнулся. Мутные опаловые пузыри поднимались у него перед глазами. Не было неба, не видно и дна, в правой ноге дрогнула какая-то жилка; это мешало ему сделать усилие, чтобы вынырнуть…

Николай глядел, стоя у берега, и уже начал тревожиться. Он попробовал плыть. Но едва сделал несколько взмахов руками, как увидал броском вылетевшего над водою товарища.

– Что за шутки! – крикнул он полусердито, но в голосе прозвучала нескрытая радость.

– Здравствуй, Раевский, – как ни в чем не бывало ответил ему издали Пушкин, но голос его был таким слабым, что у берега и не слыхать.