Пушкин на юге

Но Пушкин не слышал, что ему говорил Орлов. Перепрыгивая через канаву, отделявшую сад от дороги, он едва не споткнулся и, лишь ухватившись за голую гибкую ветку орешника, быстро, легко выскочил на довольно крутую, заросшую кустарником насыпь. Александр Раевский, степенно и не торопясь, придерживая покороче собак, шел ему навстречу. Они обнялись.

– Ну, Александр, я очень рад, что ты выбрался к нам, – говорил Раевский с искренней радостью и, однако же, чуть покровительственно поглядывая на друга сверху вниз.

Пушкин взглянул на него сияющими, загоревшимися глазами.

– Орлов тебя дожидается…

Но Орлов как раз махнул кучеру, и тот резво погнал лошадей.

– Ну что, подружились?

– Я уважаю Орлова, – ответил Пушкин серьезно и несколько сдвинув брови.

«Он непременно будет с ним говорить о сестре», – подумал он в то же самое время и, чуть запинаясь, спросил:

– А кто же из ваших… здесь? Кто приехал?

– Ах, вот ты с кем подружился! – смеясь, возразил Раевский. – Я знаю уже, я все теперь знаю…

И, любуясь смущением Пушкина, рассказал ему, что сестры будто и собирались, да из-за нездоровья Елены остались в Киеве («Ну, язык и до Киева доведет… Буду там непременно!» – пронеслось у Пушкина в голове)… что, и брат Николай не захотел их покидать…

– А впрочем, я поглядел бы, как он вздумал бы их покинуть.

– Но почему ж?

– Отец не пустил.

– А, понимаю, – весело рассмеялся Пушкин. – В Каменке климат, говорят, опасный! Но меня вот пустили…

– Вот именно климат, – улыбнулся в ответ и Раевский.

– А что, – спросил его Пушкин, не удержавшись. – Кто тут? Говори. Есть интересные люди?

– Люди как люди, – с обычной насмешливостью ответил Александр Николаевич. – А вот жаль, что ты не охотник.

– Нет, до людей я охотник, – быстро ответил Пушкин, снова смеясь.

И оба они пошли по направлению к дому.

– Будет охота скорей на тебя. Дамы ждут не дождутся. Все Пушкин да Пушкин: «Когда ж будет Пушкин?»

– Я это слыхал уже.

До именин оставалось три дня, и пирогами еще не пахло, но двор уже весь переполнен был экипажами. Оглобли, поднятые кверху, напоминали осенний бурьян на заброшенном поле. Между людей шныряли собаки, и кучера громко бранились.

Пушкин все это время был крайне стеснен в деньгах. К тому же совсем незадолго до отъезда прибыло в Кишинев отношение в Бессарабское областное управление о взыскании с него старого петербургского долга – на кругленькую сумму в две тысячи рублей. Бумага переслана была Екатеринославским губернским правлением. Пушкин Инзову жаловался:

– А отчего не послали ее на Кавказ, а после в Юрзуф, в Бахчисарай? Непорядок! Она мне, как лодке, нос перерезала…

– Посмотрим… Поедешь, – отвечал ему Инзов, – а мы уж тут что-нибудь выдумаем… – и обещал, кроме того, написать в Петербург, чтобы жалованье-то хотя б высылали.

Про Пушкина нельзя было все же просто сказать, что он жил небогато. Это определение совсем не подходило. Он не тратил совсем ничего: нечего тратить! Порой занимал; случалось, хоть редко, немножко выигрывал в карты; постанывал к брату в письме: «Мне деньги нужны, нужны!» Питаясь у Инзова или в гостях, редко за свой счет в трактире, особенно остро он ощущал недостаток в одежде и обуви. В сущности, только одна и оставалась приличная пара… И оттого он ни за что не позволил выбежавшему навстречу лакею взять свой чемодан: не слишком-то был он тяжел! А когда подоспел где-то замешкавшийся Никита Козлов, Пушкин, от смеха давясь, громко его предупредил:

– Поосторожней неси. Не надорвись.

Денег из дому не слали. И невольно сейчас, моясь и переодеваясь, он представил себе петербургскую квартиру отца, как сидит он в халате у письменного стола, опершись о подлокотни кресел и вертя в руках разрезальный нож из слоновой кости, а Ольга стоит перед ним, держа очередное письмо брата. «Но чего же он хочет? – говорит отец, переходя на самые высокие ноты: это всегда у него и оборона, и наступление. – И чего вообще все вы от меня требуете? Что мне – халат свой продать, обстановку? Я делаю все, что могу. Кто может меня упрекнуть? Я пишу ему любезные письма… (Писем он не писал.) И, наконец, я же ведь не отрекаюсь от блудного сына…»

Тут Александр, моясь и фыркая, живо представив себе и фигуру, и интонации в очередной декламации отца, расхохотался так весело, как давно не случалось. «В Киев – да, непременно поеду! Но, кажется, и здесь хорошо!»

Издали, с лестницы, слышался шум голосов, женские возгласы, и им овладело забытое ощущение петербургской его молодой и беззаботной жизни.