Пушкин на юге

– А после свидания с вами, – шумно вздохнул богатырь. – Уж очень душевно тогда с вами разговорился. Да и бумажка ваша, ассигнация синенькая, с двумя этими ветками, дубовой и лавровой, внове была для меня-с. Я привык ведь к старинным – по обычаю прошлой моей жизни гражданской. Бывало, возьмешь ассигнацию и читаешь на ней: «Любовь к отечеству – действует к пользе оного!»

– Как и на остроге: «Не для пагубы, но ради исправления»?

– Вот именно-с. Начальство всегда с благих вершин своих учит нас, в низменностях жизни сей пребывающих. Так вот, видите ли, бес-то меня и смутил. Вижу, что молодой господин облик имеет изрядный и понимание вещей проявил, а вдруг, думаю, все-таки бумажка та настоящая ли, государственная она или просто, может быть, «дарственная»? Ну и решил испытать, обменяют ли оную на живую влагу, коей душа и чрево равно взыскуют. Ну, и… разрешил. А потом одно за одно стало цепляться, как хотите судите, то ли на пагубу, то ли на исправление.

– А что, уже близко к той надписи?

– На воле пока. Похаживаю около да приглядываюсь. А и похаживаю не зря. О приятелях думаю. Тараса Ивановича давно не изволили видеть?

Пушкин действительно был у Тараса Кириллова уже раза два или три. Начальство это ему разрешало, а арестанты друг перед другом любили его занимать своими похождениями, он же любил их слушать.

– А что он… подумывает?

– А кто же у них не подумывает? Я чай, и орлы на цепях, которых они там пестуют, тоже хотели бы улететь, да цепочка крепка!

– А эти птички улетели тотчас… – рассмеялся Пушкин, кивнув на остатки ужина.

– Да, у нас это тут все приспособлено! С тех пор как покинули вы эти апартаменты-с, кое-какие жизнь получила усовершенствования – во входах и выходах. А осторожность в наших делах – она не мешает.

Александр охотно болтал с нечаянным своим Полифемом, а еще охотнее слушал его. Беглый монах побывал и на войне и ничуть не думал снова оставить мирскую свою жизнь.

– Нет! Я грехи впрок замолил – не только прошедшие, но и предбудущие.

К теме об ассигнациях он и еще раз вернулся, и с таким аппетитом и знанием дела принялся рассказывать, как в Москве в двенадцатом году в Марьиной Роще французы фабриковали фальшивые сторублевки, – «но только и русские мастера, пожалуй что, им не уступали», – что Пушкину стало казаться, что и сам Полифем не чужд был этого «золотого ремесла».

– Хоть и бумажное оно, а ремесло золотое!

На эти рассказы пришел и хозяин Иван Николаевич Наумов. Он ничуть не смутился, увидев у себя бывшего своего квартиранта.

– Уж вы извините, Александр Сергеевич, так сказать, промысловую нашу невежливость, но в ваше отсутствие, видите ль, столь возросла в квартирах нужда-с, что я сам подал их превосходительству мысль, что вам у них будет поспокойнее, чем у меня-с!

– Ты хочешь сказать, что тебе так было выгоднее, но я, кажется, аккуратно платил, – довольно сурово заметил ему Пушкин.

– Дело не в одних, видите ли, Александр Сергеевич, выгодах, – ответил хозяин, – а в том, не извольте обижаться, что вы человек отнюдь не деловой-с.

Ну, конечно: здесь ныне вершились «дела», и, видимо, не маленькие! Пушкину оставалось одно из двух: или окончательно рассердиться, или же рассмеяться. Не он выбирал – выбирала минута, и минута оказалась не вспыльчивая, а легкомысленная, и он рассмеялся; как, впрочем, и вообще: особенно быстро он оскорблялся, когда «оскорбитель» почему-либо мнил себя выше его, здесь же никак этого не было.

Хозяин был живописен: или плутяга, получивший обличье святого, или святой, пробующий себя в новом ремесле. Но только что кажется: далеко оно не было для него ново. В фальшивых кредитках и он очень хорошо понимал и с большим оживлением принял участие в рассказах монаха. Рассказчика он даже и поправлял.

– Это вы, друг мой, запамятовали. Эти две комнаты, где их работали, именно были на Преображенском бес-поповщинском кладбище. Я, как сейчас, их вспоминаю.

Полифем супил брови и вспоминал. Было очень похоже, что обоих их связывала давняя дружба и одни и те же художественные увлечения.

– А до чего хороши бывали подделки! – с истинным восхищением обращался к Пушкину Иван Николаевич. – Только что подпись сенаторов была, так сказать, повторного вида, несобственноручная, да краска была немного погуще. И чтобы их выловить, с семнадцатого года меняли их в ассигнационном банке на настоящие.

– Что видел, что слышал? – спросил вечером у Пушкина Инзов.

«А почему они, собственно, мне так доверяют?» – задумался Пушкин, и в ответе его Инзову был отчасти ответ и самому себе:

– Так… Старых приятелей встретил, товарищей по ремеслу…

– Неужто поэты?

– Нет, только печатники!