Пушкин: Ревность

Жизнь, полная только созерцания и мыслей, — что ему было б не додуматься до чего-то более яркого и стройного, чем мои неоформившиеся мизантропии? Попав на месяц в новое место, ты был обречен иметь дело с людьми, которые даже из такого стоялого места не двинутся никогда в жизни. Месяц — он был твой, придумывай себе направления. Пушкин предпочел пойти за мной. Как утенок, как щенок — за первым движущимся объектом, меня принял за мамку. Мои представления, мои умозаключения, которые я так легко и безболезненно приобрел, общаясь с сослуживцами, с братьями, с отцом-героем, генералом, с растущими сестрами. Почти не читая — уж поэзию я точно не читал, поэзией нельзя создать своего облика, — он посчитал за готовый образец и с восторгом смотрел на меня: как это я стал таким? Как мальчик — влюбился в девочку за то, что у ней не растут усы. Не пишу стихов и не читаю их — значит, обошел его, значит, нашел другую истину — дальше, выше, истиннее. Мне удалось подержать на привязи привязанности Пушкина, но мне это ничего не дало, и ревность, бывшая самым сильным чувством, еще короче, чем влюбленность в меня, прошла, как жажда путника, когда сел он к накрытому столу, и разве что отходя ко сну, с уважением к своим ощущениям и страхам, но все ж спокойно, с улыбкой, припомнит.

МАСКИ: У нас у всех одна особенность, одна мета, одно невезение — мы, как коронованные, как увечные, — не такие, как все люди. Мы знали Пушкина лично. Не так уж приятно провести жизнь неровней. Пусть мы с этим не согласны, жили как хотели, смотрели ему в лицо, как любому простому, — ну так нам за это не дают покоя, за это — упрекают.

МАСКА: Зачем Пушкин, гений, всевидец, так сильно жил своим? Что ему было это свое, случайное, когда он мог видеть и понимать весь мир, организованный с далеким умыслом?

У кого еще из великих писателей такая значимая судьба, кто ею так занимался? Какая личная жизнь у Христа?

АЛЕКСАНДРИНА: Срезаю розы и собираю их, ставлю в разные вазы. За розами уход непрерывный, легкий, размеренный, они не выкидывают фокусы, не требуют внезапно чего-то. Растение породистое, с гордостью предъявляющее поколения предков, пускать в сад выскочек могут позволить себе садоводы авантюристические, экстравагантные, положившие досуг на их ассимиляцию. Это — миссионеры, они преобразуют ландшафты, создают моды. Я выхожу в свой сад только затем, чтобы набраться сил — от них, старых сортов роз. Я им ничего не дам, но с благодарностью, не безобразничая, наслажусь каждым лепестком. Весенними работами в розарии я не занимаюсь сама, своими руками, но смотрю очень строго за первым послезимним раскрытием — это самый нервный период, надо высчитывать погоды, температуры, заставлять раскрывать и прикрывать растения по нескольку раз на неделе, следовать всем этим ужасным перепадам температур и ветров. Все не так критично, как в России, но у нас здесь, в Словакии, тоже климат континентальный, горы, роза любит все мягкое, сырое, на процеженном солнце. Я не хочу потом летом, в пору цветения, корить себя за леность в присмотре за садовыми работниками. Первая обрезка, подкормка, опрыскивание, прогнозы на ожидаемые болезни и вредителей, обработка почвы — все знают, что это я стребую педантично. Потом мои милые розы начинают цвести — самый полный и радостный график в моей жизни, так радостны были только недели моей поздней беременности. Там тоже все было неотвратимо, плодотворно, необременительно, заслуженно.