Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали

К сведению господина Аринштейна, нынче и впредь ни Петракову, ни всем тем, кто захочет принять участие в исследовании жизни и творчества Пушкина, спрашивать дозволения у Аринштейна нет необходимости. Не имеет значения, каким образом человек зарабатывает себе на жизнь или в какой области трудится. Имеет значение только его компетентность: знание контекста быта и нравов пушкинского времени и умение анализировать пушкинские тексты. А в этом Петракову не отказать.

Он, в частности, и показывает в своей книге, что любовь Дантеса к Наталье Николаевне – миф, что так называемые письма Дантеса невозможно цитировать целиком ни в рамках общепринятой версии, ни в изложении версии Аринштейна. «О какой искренности в описании своих чувств к внезапно и навсегда покорившей его женщине («я готов был упасть к ее ногам и целовал бы их, если бы мы были одни») можно серьезно говорить, – пишет Петраков, – когда Дантес в том же письме, но на другой странице цинично пишет: «Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее – время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто".»

Совершенно очевидно, что письма были сфальсифицированы, чтобы оправдать поведение Дантеса, прикрывавшего императора; приходится удивляться лишь слепоте пушкинистов, углядевших в этих «письмах» искреннюю любовь.

Однако больше всего в этой истории борьбы с книгой Петракова меня удивило трогательное единодушие пушкинистов, как один сосредоточившихся на том, что «Наталья Николаевна не могла» и что «600-летний дворянин Пушкин не мог». Складывается впечатление, что это единодушие организовано – или, точнее, инициировано. А поскольку единственным печатным откликом на книгу Петракова была рецензия известного литературного критика Бенедикта Сарнова «Тамара ему, конечно, изменила» во 2-м номере журнала «Вопросы литературы» за этот год, то напрашивается вывод, что именно этим выступлением нашего теоретического литературного журнала и задан тон поведению пушкинистов. Хотя Сарнов – не пушкинист, зато журнал – академический, директор ИМЛИ Ф.Ф.Кузнецов – член редсовета журнала, а Сарнов – член редколлегии; пушкинисты могли ведь и прислушаться к этому почти официальному мнению.

Не иначе как все выступавшие по телевидению были введены в заблуждение словами и тоном следующего абзаца рецензии Сарнова:

«Только переживаемым нами сейчас всеобщим одичанием можно объяснить, что академику РАН могло взбрести на ум, будто… Александр Сергеевич Пушкин, такой, каким он был, с его дворянским чувством чести и дворянскими предрассудками, мог затеять такую хитро-мудрую (невольно напрашивается тут другой, более грубый эпитет) акцию по обгаживанию самого себя, – не то что даже просто замыслить этот иезуитский, макиавеллиевский розыгрыш, идея которого могла бы родиться разве только в больном мозгу какого-нибудь Свидригайлова…»

Между тем известно, что Сарнов баловался пародиями, он может и пошутить; например, иначе чем шуткой разве можно назвать слова Сарнова о том, что «Дантес, оказывается, искренне любил Наталью Николаевну»? Сарнов на голубом глазу поиздевался над нашими пушкинистами, а те восприняли его «рецензию» как «руководство к действию». Но ведь нельзя же всерьез принимать обвинение в советскости со стороны человека, который в советские времена в литературоведческих статьях для подтверждения своей лояльности советской власти цитировал Маркса и Ленина или писал рассказы о «всаднике с красной звездой», – ведь это было бы с его стороны верхом подлости! Нет-нет, я не могу поверить, что Сарнов на такое обвинение способен!