Пушкин в Михайловском

Я твой — люблю сей тёмный сад
С его прохладой и цветами,
Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
Везде передо мной подвижные картины:
Здесь вижу двух озёр лазурные равнины
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крылаты;
Везде следы довольства и труда.

То, что эти «подвижные картины» были «списаны с натуры», в значительной степени определило их реальность, конкретность, отличие от условно-идиллических, сентиментальных описаний, обычных для поэзии того времени.

Они согреты искренним чувством любви к родной земле.

Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льётся дней моих невидимый поток
На лоне счастья и забвенья.
Я твой — я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубрав, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья…

И чем прекраснее была эта земля, тем очевиднее вопиющая социальная несправедливость, лишающая тех, кому она должна была принадлежать по праву, самых элементарных условий существования, тем сильнее был вызываемый такой несправедливостью гневный протест. И этот протест, как и ужасающее положение закрепощённого народа, выражены в стихотворении в реальных, конкретных образах, а не отвлечённо-риторически. Поэт говорит о том, что хорошо знает. За каждым словом — глубокое содержание, точное определение действительного явления, той или иной стороны народной жизни.

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слёз, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярём до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов
Младые сыновья, товарищи трудов
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.

Смело и грозно заучит голос поэта-гражданина — «друга человечества», глашатая разума, свободы, справедливости. И это голос не отвлечённого лирического героя, а самого поэта.

Искренность, сила сочувствия и обличения таковы, что стихотворение приобретает характер своего рода политической декларации. Начав с элегических раздумий, поэт в своём страстном монологе поднимается до «грозного витийства». И при этом впервые в русской поэзии пафос политического негодования и протеста сочетается с реальными картинами окружающей поэта действительности. Всё это определяет своеобразие «Деревни», позволяет видеть в ней зачатки зрелой пушкинской лирики 1820—1830-х годов.

С этим стихотворением вошла в поэзию Пушкина тема народа.

Передовая русская молодёжь, члены первых тайных декабристских организаций видели в «Деревне» подлинную правду жизни, распространяли стихотворение в списках, как революционную прокламацию. Оно служило задачам «распространения в обществе убеждения в необходимости освобождения крестьян». И после 14 декабря 1825 года, на следствии, «заговорщики» называли его среди тех литературных произведений, которые в наибольшей степени способствовали формированию их революционного сознания.