Пушкин в Михайловском

Прошло несколько лет. Именно то, что так захватило девятнадцатилетнюю провинциалку на вечере у Олениных — «поэтическое наслажденье», «очарование» поэзии,— стало причиной её живого интереса к личности не замеченного ею тогда дерзкого юноши. Прогремевшие на всю Россию «южные поэмы» донесли имя Пушкина и до далёкого украинского городка Лубны, где у своих родных гостила Анна Петровна. О своём восхищении пушкинскими стихами она писала в Тригорское кузине, самой близкой подруге с детских лет, Анне Николаевне Вульф, зная, что слова её дойдут до ссыльного поэта. Анна Николаевна, в свою очередь, сообщала ей «различные его фразы» о встрече у Олениных. «Объясни мне, милый, что такое А. П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь — но славны Лубны за горами», обращался Пушкин к давнему своему приятелю поэту А. Г. Родзянко, который жил в своём имении недалеко от Лубен и постоянно встречался с Анной Петровной, а в ответ получил послание от Родзянко и А. П. Керн. Так началась их переписка, прерванная приездом Анны Петровны в Тригорское летом 1825 года.

Месяц (с середины июня до середины июля) гостила Керн у тётушки на берегах Сороти, и весь этот месяц Пушкин почти ежедневно являлся в Тригорское.

Анна Петровна вспоминала: «Восхищённая Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тётки моей, в Тригорском, в 1825 г., в июне месяце. Вот как это было. Мы сидели за обедом и смеялись над привычкой одного г-на Рокотова, повторяющего беспрестанно: „Pardonnez ma franchise“ и „Je tiens beaucoup à votre opinion“[152]. Как вдруг вошёл Пушкин с большой, толстой палкой в руках. Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол; он обедал у себя, гораздо раньше, и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками, chienloup[153]. Тётушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться; он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен,— и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. Раз он был так нелюбезен, что сам в этом сознался сестре, говоря: „Ai-je été assez vulgaire aujourd’hui!“[154] Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописанно хорош, когда что-нибудь приятное волновало его… Так, один раз мы восхищались его тихою радостью, когда он получил от какого-то помещика при любезном письме охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему нравился. Читая это письмо и любуясь рогом, он сиял удовольствием и повторял: „Charmant! Charmant!“[155] Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про Чёрта, который ездил на извозчике на Васильевский остров. Эту сказку с его же слов записал некто Титов и поместил, кажется, в Подснежнике. Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество. Однажды с этою целью явился он в Тригорское с своею большою чёрною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес её для меня. Впервые мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих Цыган. Вскоре мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодический и, как он говорит про Овидия в своих Цыганах:

И голос шуму вод подобный.