Пушкин в Михайловском

— Д-да… Может быть, это отчасти как и лекарство. Я вспомнил, как в Спа так же я пил эти целебные воды: хочешь не хочешь, а пей! — И Горчаков принялся живописать красоты курорта: — Представляешь себе: лесная долина, над уровнем моря до тысячи футов, грудь уже чувствует… Великолепные ванны и отборная публика…

Тут он добросовестно начал перечислять всех титулованных и знаменитых мужей, с которыми там пребывал и дружил; Пушкин невольно зевнул. Но оратора это не остановило, и он продолжал длинный свой перечень. Пушкин прервал его:

— Но и у нас, в нашей глуши, есть дипломаты! Скажем, хоть Рокотов, и тоже изящен и блещет умом.

Горчаков понял, конечно, насмешку (о блестящем уме Ивана Матвеевича Рокотова он уже слышал от дядюшки), но виду, однако, не показал и, чтобы закончить о Спа, заключил свою речь замечанием, что древний тот городок — еще в шестнадцатом веке курорт для аристократии — после революции вовсе увял.

— Скажи, Горчаков, — внезапно спросил его Пушкин, — а тебе самому не предлагали вступить в тайное общество?

— Если уж ты в нем не состоишь, — отвечал Горчаков несколько высокомерно, — то мне с какой стати в нем состоять! И вообще цели благие не достигаются тайными происками. А питомцам Лицея, основанного императором Александром Павловичем, не подобает идти против августейшего его основателя. Монарху в конце концов мы обязаны всем. Нет, Пущина я осуждаю.

— Как, разве ты знаешь? — неосторожно воскликнул Пушкин.

— Не бойся, я не доносчик. Мне и самому предлагали вступить, но я предложение это отверг.

Пушкин сидел весь красный: ему не следовало начинать этого разговора с Горчаковым! И все ж таки он задал еще вопрос о себе:

— А ты не взял бы меня за границу? Мне нужно паспорт.

— Ежели б ты был в Петербурге, я думаю, это было б нетрудно. Но ведь не властен же я отвезти тебя в Петербург.

— Шутки в сторону: а ежели б был в Петербурге, хотя б непрощеный, и мне надо было бы тайно покинуть Россию?

Горчаков деловито подумал, взвешивая что-то в себе. Холодные глаза его чуть посветлели, и он негромко сказал:

— Я это сделал бы для любого лицейского товарища.

— Правда?

Пушкин быстро поднялся с кресла, сделал несколько шагов по ковру и сел возле товарища: наконец-то услышал он нечто близкое по-настоящему. Но в лицеисте проснулся уже опять дипломат. Он тронул Пушкина за рукав:

— Однако же ты Александр и я Александр, и мы никогда не выступим против третьего Александра.

Пушкин вскочил:

— Послушай, не будем говорить о царе!

— Тогда я позвоню: будем пить ром. — И он позвонил в небольшой серебряный колокольчик с изваянием Будды.

Перед обедом не обошлось без показа пещуровских девочек-вундеркиндов. Старшая, Соня, была в Петербурге, а две младшие — Олимпия и Глоссалия (в просторечье — Олимпиада и Глафира) — пребывали дома; их всегда выводили перед гостями.

— Это же настоящие две маленькие музы! — представлял их отец.

— А как они музицируют! — вторила мать.

Пушкин знал уже хорошо, как они музицируют…

Но ничего не поделать! И покорно он слушал, как играли они, достаточно долго и достаточно сильно фальшивя, и как потом представляли комедию и читали стихи. Он глядел на них и соображал: «Хороший сюжет! Не знаю, кому подарить, а сам не осилю». Родители были в восторге, что гость похвалил и игру и декламацию. Этот концерт все ж таки не отбил вконец аппетита, и, глядя уже за столом на крупные греческие черты Елизаветы Христофоровны, на черные ее, влажные, как маслины, глаза, Пушкин опять с удовольствием вспоминал Кишинев: обед был на славу!

— Сегодня у нас настоящий литературный вечер, — провозгласил Алексей Никитич после того, как Олимпия и Глоссалия, покушав, удалились к себе. — Первым номером — наши дорогие малютки, а теперь в свою очередь будем просить и вас, драгоценный наш Александр Сергеевич!

Пушкину вряд ли было особенно лестно это сближение артистических талантов, но он не погордился: тетрадь была с ним, и он прочитал начало «Бориса». На сей раз читал он, однако ж, неважно: ощутимо он чувствовал, как на него шел от слушателей холодок.

Стихи его все же хвалили, но он вспомнил при этом, что и сам похвалил чудо-малюток. Горчаков между тем подмигнул:

— А помнишь ли ты «Монаха и юбку»?

— Просто «Монаха», — поправил с досадою Пушкин. — Да ты же его уничтожил.

Горчаков действительно отобрал когда-то себе эту рукопись.

— Д-да… — неопределенно протянул дипломат, как бы не желая останавливаться на этом, — уничтожил, пожалуй. Но там тоже был недурной диалог — в пятистопном же, помнится, ямбе.

Пушкин поморщился:

— То чепуха… Как можно сравнивать!

— Н-ну… сравнивать можно. И знаешь что, Пушкин? И тут у тебя есть кое-что лишнее.

— А например?

— Да хотя бы про слюни. К чему это? Мажут слюнями глаза… или что-то подобное. Не лучше ли вычеркнуть?

— Ты теперь лондонский житель и, верно, читаешь Шекспира: у него найдешь и не то.

— Ну, это не довод: когда жил Шекспир! А у нас девятнадцатый век.