Пушкин в Михайловском

Пушкин читал Грибоедова вслух. Пущин сидел и внимательно слушал, он очень любил чтение Александра. Как часто бывало, знакомые стихи звучали для него совсем неожиданно и образы, бывшие в тени, вдруг выступали, как освещенные солнцем. Пушкин читал и сейчас с большим воодушевлением, все более и более разгораясь. Но, странное дело, стих Грибоедова и в чтении Пушкина был ровно блистателен, как и всегда: в нем все уже было дано, и открывать было нечего. Что это: достоинство или недостаток? Без светотени. Все одинаково залито светом, играет и искрится.

— Знаешь ли что? — вдруг прервал сам себя Пушкин. — Знаешь ли, кто у него самый умный из всех? Ответ: Грибоедов! Он сам. А Чацкий? Кому ж говорит он свои умные вещи? Фамусову? Скалозубу? Молчалину? Бабушкам нашим московским? Это непростительно, это — метание бисера.

— А характеры? А грибоедовский стих?

Пушкин только мотнул головою и продолжал читать дальше. Чего-то он, видимо, не договаривал, испытывая и истинное наслаждение, и как бы разрываясь внутри между своею трагедией, где в медлительных ямбах — поступь истории, и комедией Грибоедова, такой современной и легко разговорной, московской: столь были они не похожи, больше того — столь были они противоположны!

Кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин прервал себя на полуслове, глянул в окно и улыбнулся досадливо:

— Ну хорошо. Продолжим, пожалуй, и эту комедию… — и, без пояснений, Грибоедова спрятал, а на стол положил томик Четьи-Минеи.

Вряд ли, конечно, в том была надобность, но Пушкин для друга сервировал нового гостя по всем правилам искусства.

Минуту спустя в дверях появилась фигура монаха, несколько полного, низенького и с большой головой. Глазки его из-под насупленных мохнатых бровей тотчас с любопытством вонзились в незнакомого гостя.

— Настоятель здешнего монастыря в Святых Горах, — отрекомендовался он сам, приложив обе руки к груди.

— Почтенный отец Иона, — добавил Пушкин. — А это господин Пущин, давний мой друг.

Пущин, видя развернутые Четьи-Минеи и постное лицо хозяина, подошел к игумену под благословение. Пушкин — за ним, подавляя улыбку.

— Чему я обязан? — спросил он, приглашая Иону присесть. — Не хотите ли чаю? Сейчас подадут.

— Как же, однако, так… — сказал в задумчивости монах, поглаживая бороду и пытливо поглядывая на Пущина. — Пущин-то Пущин, да я думал, что это Павел Сергеевич из Жадриц проведать пожаловал. Я весьма уже продолжительное время его не видал…

— Нет, я — Иван Иванович, — стал мямлить Пущин, — но и Павла Сергеевича немного я знал. Мы с ним встречались в двадцатом году в Кишиневе…

— Он там был масоном, — строго заметил Иона. — Да и потом за границу отчей земли тоже уехать хотел, но не получил на то разрешения… Да. А вот ныне — усердный молельщик и добрый христианин.

Мы тоже с Иваном Ивановичем вникали без вас… — И Пушкин, минуя намек об отъезде в чужие края, погладил слегка пожелтевшие листы развернутой книги.

Это можно б было принять почти за насмешку, но Пущин дивился, какая почтительность была на лице Александра.

Разговор в этом роде шел кое-как, пока не подали чая, а к чаю и рому. Тут и почтенный игумен разговорился. Впрочем, он долго не засиделся и, извинившись, что помешал старым приятелям, благополучно отбыл.

Пущин был очень смущен — не столько самым визитом, сколько поведением Пушкина:

— Зачем же ты даже Четьи-Минеи достал?

Пушкин хотел было сразу ответить: «А ты зачем под благословение?» — но решил доиграть до конца и, притворившись смиренником, а отчасти и пародируя дядюшку Василия Львовича, скорбно воскликнул:

— А как же иначе? Ведь я под надзором! И особливо духовным!

Пусть будет так. Он предвкушал, как в Москве доверчивый Пущин изобразит эту сцену все тому же драгоценному дядюшке. Однако ему уже надоела комедия:

— А, вздор! Довольно об этом!

И, швырнув на диван душеспасительные жития, принялся с новым одушевлением за Грибоедова.

— Ты говорил о стихах? — воскликнул он вдруг. — Да половина из них — прямо в пословицы!

Пушкин читал и свое, но немного: стало смеркаться. Огня не спросили. Сидя вдвоем на диване, глядели они, как синие сумерки полнили комнату. В молчании опять накипала та особая душевная близость, которую страшно спугнуть громким, отчетливым словом. Пущин был весь полон дыханья поэзии, точно бы к другу он заглянул в самое сердце, что приоткрылось ему со всей полнотой. Слушая, еле он сдерживал то живое волнение, которое шло от стихов и от поэта; и так открывались все тайны…

— Знаешь, она отказала мне…