Пушкин в жизни. Спутники Пушкина

О Пушкине тогда говорили много. Однажды кто-то сообщил, что он приезжает иногда в Грузины слушать цыган, и добавил: «Цыгане – его стихия». (Рассказчик, бывший тогда мальчиком, узнал, что Пушкин приехал в знаменитый тогда «Глазовский» трактир в Грузинах слушать цыганское пение; в 11 час. веч. он отправился к трактиру с двумя другими мальчиками посмотреть на Пушкина.) Изнутри вырывались звуки шумного цыганского пения. Прошел час, другой, и мы, перезябнув, хотели было идти уже домой, как вдруг раздался с лестницы громкий голос полового: «Эй, ямщик, экипаж!» Пока полусонный ямщик взнуздывал тройку, на лестнице показались два господина. Один брюнет невысокого роста, с небольшими баками, в шинели с капюшоном и шляпой на голове, другой высокий с усами, в какой-то длиннополой бекеше, с замотанным на шее шарфом и тоже в шляпе. Наверху, на площадке, стояли еще два господина, окруженные цыганами и прислугой, и громко хохотали… Вышедший прежде других господин в шинели, видя, что экипаж еще не подан, спустился с крыльца и пошел в глубь двора. У перил, окаймлявших берег пруда, на котором стояли бани, он остановился и начал смотреть на отражавшуюся в воде луну, деревья и строения. Другой же стоял на крыльце и перебрасывался словами с оставшимися на верхней площадке товарищами… Затем Пушкин сел в коляску, товарищи за ним. Цыгане, окружая экипаж, просили скорей приезжать опять к ним, прислуга кланялась. Пушкин в ответ кивал им головой. Лошади тронулись.

П. К. Мартьянов. Из записной книжки. – Историч. Вестн., 1884, № 9, с. 558–591.

Здесь я живу смирно и порядочно, хлопочу по делам, слушаю Нащокина и читаю Me´moires de Diderot[157]. Был вечор у Вяземской. Сегодня еду слушать Давыдова профессора; но я ни до каких Давыдовых, кроме Дениса, не охотник – а в Московском университете я оглашенный. Мое появление произведет шум и соблазн, а это приятно щекотит мое самолюбие.

Пушкин – Н. Н. Пушкиной, 27 сент. 1832 г., из Москвы.

Однажды утром (в Московском университете) читал лекцию проф. И. И. Давыдов… Вдруг входит г-н министр, ведя с собою молодого человека невысокого роста, с чрезвычайно оригинальной, выразительной физиономией, осененной густыми, курчавыми, каштанового цвета волосами, одушевленной живым, быстрым, орлиным взглядом. Указывая на вошедшего с ним молодого человека, г-н министр сказал: «Здесь преподается теория искусства, а я привел вам само искусство». Не надобно было объяснить нам, что это олицетворенное искусство был Пушкин.

Бывший студент. За 16 лет (воспоминания). – Вед. С-Петербургской гор. полиции, 1848, № 235.

Когда Пушкин вошел с министром Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии. Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни, – и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России – передо мной в пяти шагах! Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы. «Вот вам теория искусства, – сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, – а вот и само искусство», – прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о «Слове о полку Игоревом». Тут же ожидал своей очереди читать лекцию после Давыдова и Каченовский. Нечаянно между ними завязался, по поводу «Слова о полку Игоревом», разговор, который мало-помалу перешел в горячий спор. «Подойдите ближе, господа, – это для вас интересно», – пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров. Не умею выразить, как велико было наше наслаждение – видеть и слышать нашего кумира.

Я не припомню подробностей их состязания, – помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем, и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном, так что за толпой трудно было расслышать. Впрочем, меня занимал не Игорь, а сам Пушкин.

С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека.