Пушкиногорье

Подошли долгогривые к месту, где дом строить, покропили его святой водой. Подошел губернатор, кинул золотой.

Мы ляпнули на золотой извести и положили на нее огромный, этак пудов на восемь, камень…

За губернатором подошел князь Львов, Александр Иванович. Вырвал он, у меня мастерок, подхватил из ящика раствору, высыпал на камень целую горсть золотых червонцев, и ляпнул на них известку, а сам этак чудно посмотрел на меня косым глазом и сделал кривую усмешку. А я все вижу…

Потом стали подходить другие господа. Клали всяко, кто целковый, кто полтину, мелочи не клали. Я все вижу, все смотрю. Успеваю только раствор да камни наворачивать.

Кончили закладку, господа в парк гулять пошли, а Карпов нам и говорит: «Ну, ребята, теперь давай быстрей кладите стенку…» Ну, мы и постарались. Почитай, за час добрых пять саженей сложили фундаменту. Уморились. Господа подходят. Стоят, смотрят. И тут вдруг возьми я да и сними шапку да скажи господам: «Ваши благородия! По русскому обычаю надо бы это святое дело винцом окропить…» А господа ничего. Смеются. Смотрю — кладут в мою шапку, и порядочно кладут.

Наконец разъезд начался, и все отъехали. Подсчитали, мы деньги. Вышло почти десять целковых — целый капитал! И решили мы всем нашим обществом взять два ведра водки и чего-нибудь к ней еще по малости, так сказать. Принесли ее, эту водку окаянную. Вкусили. Закусили, И оказалось мало. Тут стали мы рыться в своих штанах и шапках, копейки собирать. Наскребли бутылки этак на три, А что на нашу могучую братию три бутылки? Благовоние одно, святой дух!

И тут бес возьми и шепни мне на уха «Давайте, — говорю я каким-то чужим голосом, — обождем вечера… разроем фундамент, возьмем барские денежки, бог их прости…» Все и согласились. Сделали честь по чести. Развалили, вынули денежки, опять сложили камни… Ну, а потом и началось… Пьем день, пьем другой. Песни поем. Тут же и спим, такое истошное вдохновение на нас нашло! Только приезжает на третий день земский с урядником, оба словно туча грозовая… Подошел земский к фундаменту, посмотрел. Колупнул пальцем известку. Поглядел на палец, потом на нас глянул и, ничего не говоря лишнего, распорядился всех рабов божьих отправить в волостную кордегардию.

И тут началось следствие. И все-то свалилось на меня, как на зачинщика. Карпов говорит: «За это воровское дело, за святотатство, будет тебе три года каторги, как бог свят!» Господи, думаю, что же теперь делать? Семья-то как? А семья у меня была большая — сам-девятой. Дома все ревут, как стадо в Егорьев день. Душа к аду приблизилась, трясется.

Но прошла каторга мимо моей несчастной жизни, и я воскрес душой. А случилось это так. Зная мое бедственное положение, пришел как-то ко мне новоржевский бобыль Мишка и говорит: «Ладно, давай уж все на себя возьму… А ты живи… У тебя семья, а мне что… Три эти года пройдут, как облако в небе. И никому никакой погибели». Обрадовался я, забегал. Кричу: «Баба, детки, валитесь в ноги Мишке!» А Мишка стоит словно статуй, ухмыляется…

Собрали мы всем обществом, кто угощался на те горькие денежки, по рублю, отдали Мишке, и он отправился куда глаза глядят… Больше мы Мишку не видели. А потом пришла война, и все забылось.

Преданья старины глубокой

На самом северном из трех тригорских холмов, с юго-восточной его стороны, есть деревянные ступеньки. От них узкая тропинка ведет мимо дома Осиповых, мимо большого зеркального пруда к началу парка. Отсюда вправо идет коротенькая липовая аллея. В конце ее мелколиственные вековые липы, коренастые дубы и остролистые клены образуют удивительно красивую группу деревьев.

Своеобразный облик этой естественной беседки подчеркивает вековой дуб, склонившийся над землей и словно пытающийся взлететь в небо.

Деревья скрывают от вашего взгляда усадьбу, пруд, парк и открывают замечательный вид на крутой зеленый скат Тригорского, отлогие берега Сороти, поля, луга, нивы, прорезанные извивающейся узкой светлой гладью реки. Вдали цепь холмов и темный лес, дорога из Михайловского в Тригорское, старинная дорога на Псков.

…И те отлогости, те нивы,
Из-за которых вдалеке,
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один —
Вольтер и Гете и Расин,
Являлся Пушкин знаменитый.—
(И. М. Языков)

Алексей Вульф, приятель Пушкина, рассказывал М. И. Семевскому в 1866 году, что именно здесь восхищался поэт окрестностями Тригорского. Тригорское, открывая Пушкину художественно законченные, характерные картины русской природы, вдохновило его на создание знаменитых описаний времен года в романе «Евгений Онегин». Наблюдения поэта над характерами, бытом, нравами в Тригорском служили конкретным материалом при создании обобщенных художественных образов, характерных картин русской усадебной жизни во многих его произведениях.