Пушкинские осколочки

Четверостишия Пушкина, переведенныя на наш язык, приняты в Ниппоне с восторгом, как свои, положены на музыку нашими композиторами и певцами, их поют на улицах и за работой. И никто, решительно никто не спрашивает, «что дальше». Потому что они просты и ясны, как рисунки наших ниппонских пейзажистов, которые вы, европейцы, так любите, хотя, простите за откровенность, очень мало в них понимаете. Совсем не то в них ищете и видите, что мы, довольные пейзажем постольку, поскольку он позволяет нам заполнять его простор – каждому своей собственной духовной жизнью. В этом Пушкин больше наш, чем ваш: не с Европой, а с Азией.

– Что же? – усмехнулся я. – Александр Сергеевич и сам предсказывал свое будущее азиатское величие, – что назовут его и «финн, и ныне дикой тунгуз, и друг степей калмык»… А ориентолог Радлов однажды в Урянхайском крае записал народную песню, которая, как перевели ее на русский язык, оказалась дословно «Шотландскою песней» Пушкина: «Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит». Какими путями она туда забрела, – ни один евразиец не скажет…

– К слову о воронах, – подхватил японец, – вы любите, как наши художники-анималисты рисуют животных?

– Да, в особенности, птиц. Большие мастера. Их одухотворенный реализм неподражаем.

– Охотно принимаю ваше определение. Да, одухотворенный реализм. Так вот, погодите, когда-нибудь, – и ждать недолго, – выйдет у нас иллюстрированное издание Пушкина… Согласитесь, что русския – все без исключения – до настоящаго времени оставляют желать лушаго…

– Имеете право выразиться смелей: за малыми исключениями, просто безобразны.

– А вот мы вам покажем, что значит внутреннее родство одухотвореннаго реализма нашей живописи и графики с одухотворенным реализмом словесной живописи Пушкина. И, в особенности, именно в отделе «осколочков», где у Пушкина целый птичий двор и зверинец. Нам и заказов новых делать не придется. Стоит только походить по мастерским, да сделать выбор лучшаго, что наготовлено в столетиях. Какого «невольника-чижика», который, «забыв и рощу, и свободу, зерно клюет и брызжет воду, и песней тешится живой», знаю я в одной лавке в Иеддо! Какую «стрекотунью-белобоку, пеструю сороку», пророчицу гостей, – как она скачет под лучем зари алым, серебрящим снежный прах! Все предвидены, все найдутся. И лев, оборотень «алчнаго греха», «следящий грешника-оленя бег пахучий, ноздри пыльныя уткнув в песок зыбучий». И первая пчелка «на проталинах весенних». И все лесное зверье, собравшееся «ко медведю, ко боярину» оплакивать убитую медведиху…

– А сказать вам, – слегка улыбнулся я на его пылкий энтузиазм, – в чьем чтении я слышал однажды эту сказку об убитой медведихе и вдовце-медведе?

– Вероятно, кого-нибудь из ваших великих актеров?

– Нет, интереснее. Федора Михайловича Достоевскаго.

– Быть не может?! Когда? где?

– Да тогда же, в московский Пушкинский праздник 1880 года, на вечере Общества Любителей Российской Словесности. Тургенев читал: «Зима. Что делать нам в деревне?», «Зимнее утро» и «Тучу». А Достоевский в одном отделении «Пророка», а в другом «Как весенней теплой порою» – медведя с медведихой… Чудесно читал. Народно, с простотой. Как сейчас слышу.

– И вы, удостоившись такого счастья, так спокойно об этом говорите?

– Друг мой, между этим счастьем и нынешним днем легло пятьдесят шесть лет. Было время остыть.

Японец прикрыл узкие глазки, качнул головой:

– Не знаю… Странные вы, русские, люди… Слышать, как Пушкина читал Тургенев и Достоевский… Я за подобное счастье охотно пожертвовал бы несколькими годами жизни…

– Да, хорошо вам жертвовать, когда жизни то у вас впереди, может быть, еще три четверти века. А у меня, наоборот, три четверти века уже за спиною, а впереди… Тут, знаете, научишься экономии на годы, не разжертвуешься!