Пушкинский дом

Раззадорили они друг друга каким-то предыдущим разговором: слушай, давай девочек позовем? – оживлялся Митишатьев. Ну конечно! что может быть проще… Но чем больше они крутили телефонный диск, тем яснее становилось для каждого, что каждый из них есть не только то, чем представляет его себе другой, но и сам по себе – что-то такое маленькое, беспомощное и домашнее. У каждого из них, казалось, записная книжка должна была быть набита девицами, для портативности и карманности выраженными в не очень сложных шестизначных числах… Но кому, скажем, мог позвонить Лева? Все той же Альбине. У Любаши ведь был только рабочий телефон… Не Фаине же звонить! Да и бесполезно… Вот когда поймал себя Лева, что набирает любые шесть цифр и спрашивает другую Любу, другую Лору и разную Розу, – и понял он цену многочисленных мужских побед. Но то, что Митишатьев оказался в том же положении, – было Леве удивительно. Не те же ли три номера набирал он?.. Лева заглянул через плечо – Митишатьев захлопнул. «Махнем не глядя?» – предложил он. «Нет», – сказал Лева. Так Митишатьев опять обыграл Леву в этот телефонный покер, но сам был сильно раздосадован. На какое-то время Митишатьев куда-то исчезал, и, униженный всеобщей мужской жалкостью, пытался Лева дозвониться Фаине – напрасно!

Пауза приплыла и уплыла – Митишатьев вваливается громкий, как с мороза, в каждой руке у него по девушке.

– Знакомься – Наташи! – провозгласил он, довольный и гордый: сумел-таки показать Леве, как это делается!..

– Князь Лев Одоевцев! С другой стороны!.. – провозгласил он. Девушки хихикнули над шуткой. – Ну как? – спросил он самодовольно. – Долго я отсутствовал?

Он отсутствовал действительно очень недолго. Это Лева долго отсутствовал – вздремнул. Вздремнул он как-то назад, оказался где-то во вчерашнем дне и теперь никак сразу не мог перебраться в «сейчас», к Митишатьеву с Наташами, через ворох сегодняшнего дня… Обвел взором, неровной линией…

– Хлеб… – сказал он. Он видел перед собой хлеб. Это был хлеб Бланка, большая сетка, набитая на большую семью, на большой обед. – А где Бланк?

– Какой Бланк? – сказал Митишатьев.

Лева помотал головой: значит, девушки появились все-таки после Бланка или до?..

Девушек было две Наташи. Одна Наташа, такая полная, несколько вся книзу, с примечательной башней на голове и газовой косынкой вокруг неподвижной шеи, с тупым выражением неприступности на лице, – ее Лева окрестил для себя Анной Карениной в роли Дорониной – стала как бы митишатьевской; другая, худенькая, проволочная, с мелким, как бы хорошеньким асимметричным лицом и пятнами острого румянца на узких щечках, все стрелявшая своими как бы большими, как бы живыми глазками, стала как бы Левиной, она так и осталась Наташей, но в роли Одри Хепберн. Каждому свое…

Новая маленькая пронеслась без остановки. Девушки отказывались. Они смущались. Лева решил для себя так, что смущались они оттого, что попали во дворец, в музей. Анна Каренина взглянула на лепной потолок и вздохнула, тщательно огладив юбку на коленях, похожих на дыни, и так замерла, руки на коленях… Одри, легонькая, проскакала по залу – первый бал! – на своих струнках в чуть свободных чулках, но, взглянув на подругу, спохватилась и села рядом, так же чинно, застыла. «Выпейте с нами, девочки! Ну чего вы стесняетесь?.. – говорил Митишатьев. – Может, тогда чаю хотите?»

– Хотим, – сказала Анна Каренина басом.

Каренина ушла с Митишатьевым помогать ему приготовить чай.

– В отличие от Виктора Набутова, дорогая, – между тем говорил Лева, – Владимир Набоков – писатель.

Лева рассказывал Наташе, как Толстому приснился женский локоть. Женское общество сделало его сентиментальным. «Надо же, – полагал он, – мы этим всем заняты – и никакого трепета, кроме скуки, в нас это не вызывает, а они…»

– Ты «Анну Каренину» читала? – спросил он.

– Угу, – сказала Наташа. – Картину смотрела.

«…а они, может, и книги ни одной стоящей не прочли – откуда в них-то трепет и уважение? к одним лишь стенам? априорно?»

Наташа дунула ему в ухо.

– Ты что? – встрепенулся Лева.

– Ничего, – обиделась Наташа, – дунула тебе в ухо, и все.

– Зачем??

– Просто так. Я всегда дую мужчинам в уши…

«Господи! За что?» – взвился в себе Лева.

Появились Митишатьев с чайником и Каренина с еще более неприступным лицом.

– А ты все беседуешь?..

Лева вскинул взгляд на своего врага: издевается?.. – по лицу Митишатьева ему этого не удалось прочесть.

И они выдули еще маленькую. Девицы пили чай из блюдечек (для полноты картины…), потому что чашек не нашлось. Отставляли пальчик. Чинные… Леве казалось, что его увозят от них спиной. Он все смотрел на часики на руке Карениной. Поразили эти часики: золотые, крошечные, на широком и пухлом запястье, они утонули в складочках и улыбались там. Лева смеялся. Он смеялся, нарочито тряся плечами, как бы беззвучно рыдая от смеха, как бы до слез…