Пушкинский том (сборник)

Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать, надменной убегая:
К подножию ль стены далекого Китая,
В кипящий ли Париж, туда ли, наконец,
Где Тасса не поет уже ночной гребец,
Где древних городов под пеплом дремлют мощи,
Где кипарисные благоухают рощи,
Повсюду я готов. Поедем…

Но и в Китай не пустили.

Как всякий дворянин, он может покинуть Россию, но царь будет «огорчен». Огорчение это дорогого стоит…

Пушкин отправляется в «самоволку»: Грузия – единственная доступная в России заграница.

«Лошадь моя была готова. Я поехал с проводником. Утро было прекрасно. Солнце сияло. Мы ехали по широкому лугу, по густой зеленой траве, орошенной росою и каплями вчерашнего дождя. Перед нами блистала речка, через которую должны мы были переправиться. „Вот и Арпачай“, – сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по Югу, то по Северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я всё еще находился в России» («Путешествие в Арзрум»).

Удивительным образом фантазия авантюрного побега каждый раз совпадает с творческим кризисом, предшествующим творческому же взрыву. Не вышло уехать, и – «Годунов»! Не вышло еще раз, и – Болдинская осень…

«Европеец» Брюллов:

«Вскоре после моего возвращения в Петербург, вечером, ко мне пришел Пушкин и звал к себе ужинать. Я был не в духе, не хотел идти и долго отнекивался, но он меня переупрямил и утащил с собою. Дети его уже спали. Он их будил и выносил ко мне поодиночке на руках. Это не шло к нему, было грустно и рисовало передо мною картину натянутого семейного счастья. Я не утерпел и спросил его: „На кой черт ты женился?“ Он мне отвечал: „Я хотел ехать за границу, а меня не пустили, я попал в такое положение, что не знал, что делать, и женился“».

Настоящий европеец, дипломат, вспоминает: «В разговоре с какой тоской говорил он о Лондоне и Париже».

Это накануне дуэли.

Невыносимо!

Мы часто, не академически, а по-человечески, думаем, что было бы, если бы Пушкин не погиб в 37-м…

Что бы он написал?…

Как шла бы российская жизнь дальше, если бы в ней хотя бы присутствовал Александр Сергеевич? А здоровья в нем было лет на девяносто, до конца века.

Что было бы, если бы…

Если бы Пушкин увидел Париж и Рим, Лондон и Вену… Что было бы, если бы и они увидели его?

«Или мы очень ошибаемся, или Мильтон, проезжая через Париж, не стал бы показывать себя как заезжий фигляр и в доме непотребной женщины забавлять общество чтением стихов, писанных на языке неизвестном никому из присутствующих, жеманясь и рисуясь, то закрывая глаза, то возводя их в потолок. Разговоры его с Дету, с Корнелем и Декартом не были б пошлым и изысканным пустословием; а в обществе играл бы он роль ему приличную, скромную роль благородного и хорошо воспитанного молодого человека».

Что было бы, если бы…

Хорошо бы было.

22 апреля 1989, Париж

Пушкин во Франции

Итак, я был тогда в Одессе…

Пушкин, «Путешествие Онегина»

Всем известно, что французы

Народ самый антипоэтический.

ГДЕ ПОМЕЩАЕТСЯ ЗАГРАНИЦА НЕВЫЕЗДНОГО?

Откроем «Словарь языка Пушкина»… Великолепная вещь!

Англия – между ангелом и аневризмой.

Америка (САСШ) – между севером и сегодня.

Германия – между гением и героизмом.

Греция – между грехом и грибом.

Испания – между искушением и исписанностью.

Италия – между Итакой и Иудеей.

Китай – между кистью и кифарой.

Париж – между парнем и париком.

Франция – между франтом и фрау.

По количеству упоминаний Испания почему-то уступает Италии: 32 45, а Англия их превосходит: 120. Но чаще всего упомянута Франция: вместе с Парижем 333 раза!

Без Парижа, во всяком случае, он своего выезда не мыслил. Уже в Лицее (где по-французски знали все) мальчика Пушкина прозвали Французом: французский для него был как родной, и это именно ему было предназначено поднять родной язык до уровня литературного французского…

Французскую литературу, особенно поэзию, он меньше жаловал. Возможно, ревновал.

«В начале 1827 г…в Москве читал лекции о французской поэзии некто Декамп (обожатель В. Гюго и новейшей школы и отвергавший авторитеты Буало, Расина и пр.)… В самую первую лекцию… Пушкин смеялся над бедным французом и притом почти вслух. Это совсем уронило лекции. Декамп принужден был не докончить курса, и после долго упрекали в этом Пушкина».