Пушкинский вальс

Было без пяти три. Понятно, почему мама велела прийти ровно в три. Небылова направлялась к ним в дом. Зачем, зачем? Настя боялась ее. Она не боялась людей. Она боялась этой властной, красивой и праздничной женщины с ярким ртом и плоскими прядями медных волос вдоль округлого овала лица, на котором тонко розовеет румянец.

Разрушила и все разрушает, разрушает Настину жизнь!

Настя трясущимися руками отпирала замок. Мама открыла дверь. Мама встречала Настю в прихожей, — должно быть, стояла у двери и слушала, не идет ли кто по лестнице.

— Она! — испуганным шепотом сказала Настя.

— Спасибо, пришла! Я не хотела быть с ней одна. Спасибо, что ты пришла. Ничего, ничего! — говорила мама, гладя ее руку холодными пальцами, не удивляясь тому, что Настя все знает, жалея, ободряя ее, как будто не ей это предстояло, а Насте. Уже раздавался звонок.

— Иди ко мне, — отослала Настю мать.

Настя ушла и встала у окна, сердчишко дрожало в ней от боли и жалости к матери.

— Мы не одни? — разочарованно вырвалось у Небыловой при виде Насти. — Я думала…

— Садитесь, пожалуйста, — ответила мать. — Нет, не сюда.

Она указала не на кресло возле отцовского стола, где лежала нетронутая его папка с бумагами. Посредине комнаты стоял стул. Мама указала на стул.

— Сю-да? — запнулась Небылова.

Она чувствовала себя неловко и глупо, сидя на специально поставленном для нее посреди комнаты стуле. Оправила платье, не зная, куда девать сумочку, и повесила через плечо. Вся на виду! И на дистанции.

«О, ты не простушка!» — говорил ее посветлевший до прозрачности взгляд. У нее раздувались и мелко вздрагивали ноздри. Она силилась казаться спокойной.

— Я вас просила… Я рада увидеться с Настей. Но такой разговор… Я не хотела бы об этом… при Насте, — сбивчиво проговорила она.

— Как вам угодно, — ответила мама.

«Умная мама! Вот кто сильный и смелый, моя слабенькая, негромкая мамочка, а не эта пышная, белая и розовая женщина, которая наступает на тебя точно танк».

Настя с ревнивой тревогой наблюдала за мамой. Мама не курила. Хорошо, что она не курила. Ей не идет курить. Она присела на кончик тахты и ждала. Она выглядела хрупкой в черном закрытом платье, неуловимое изящество было в ее позе.

— Вы хотите непременно, чтобы это было при Насте? — спросила Небылова, стараясь и не умея скрыть волнения. Два красных пятна рдели у нее на щеках.

Мама молчала. Небылова с вызовом вскинула голову.

— Ваше дело. Я должна сказать. Это касается не только меня… всех нас и Аркадия Павловича, будущего… Знайте…

Она хотела сказать: «Знайте, у меня будет ребенок». Она хотела ребенка! Она хотела полного женского счастья! Настоящего счастья. Почему у других дом, муж, семья?

— Знайте, — повторила Анна осипшим голосом.

Настя увидела: по лицу мамы сильней разлилась бледность, как будто что-то она поняла между слов. Даже губы у нее побледнели.

— Что надо мне знать? — не сразу ответила мама.

— Вам надо знать и понять наконец: это всерьез, навсегда! Мой муж… Аркадий Павлович…

Настя быстро отошла от окна, приблизилась к матери и села возле.

— Настя здесь мне в укор! — нервно засмеялась Небылова.

— Не стоит от нее ничего скрывать, — сказала мама, проводя по щеке Насти холодными пальцами.

Настя схватила мамину руку и поцеловала молча. Она неистово любила мать, преклонялась, жалела, в груди ее стояло рыдание.

— Это всерьез, — повторила Небылова. Что-то жестокое проступило в ее затвердевшем лице, и в то же время неспокойство и настороженность были в нем. — Аркадий Павлович с вами видается. Мне известно. Недавно был у вас в библиотеке. Он не скрывает, мне все известно. Но все решено…

Мама молчала. Ее молчание унижало Небылову. Она чувствовала отчаянную бесцельность своего прихода. Пришла и ничего не добилась. Только со страхом поняла, что какая-то опасная для ее благополучия сила заключена в этой хрупкой женщине, немолодой и прелестной, — даже увядание ее было прелестно, как осенний задумчивый день.

И эта девочка рядом, с беспощадными, странно узкими глазами. И этот дом, обжитой, где ему все привычно и дорого, его стол, его книги…

Вдруг она смертельно обиделась, что в его доме вынуждена сидеть посреди комнаты, как на скамье подсудимых, и вымаливать то, что могло бы принадлежать ей по праву. Покой, гордость, признание всех и — главное, главное, главное! — уверенность в безопасности счастья.

— Вы думаете, что Аркадий Павлович, что он… он человек привычки… вы держите Аркадия Павловича домом. А это его дом! Его труд! Это комната, тахта, книги, Врубель на стене, копия с Врубеля, все, все… Вот что его тянет сюда — сила привычки. Ничего больше. Но этот ваш уют и привычка не переспорят меня. Он пересилит. Я пересилю.

— Пожалуй, довольно, — сказала мама, вставая.

— Вы меня гоните?

— Мы объяснились.