Пусть будут все

– Але! Да… Але! Я не слышу. Вячек, я, правда, тебя не слышу. Но если ты меня слышишь, пожалуйста. Мне нужно закончить одно упражнение. Оно мне помогает, когда хреново… А мне сейчас довольно-таки хреново… Ты меня слышишь? Але!

Гудки. А если это Шамиль? Или Филипп? Ну уж Филипп сейчас точно не позвонит… До чего же хреново! Я машинка, я белая, во мне живет море. Больше всего я люблю стирать тюль…

Позвонил. Благодарю тебя, Господи.

– Але! Ты слышишь?

– Я слышу. Я и раньше тебя слышал. Ты же сказала сначала, что всё ничего…

(Голос теперь человеческий.)

– Вячек, но понимаешь… я же всего тебе не могу рассказать… А ты просто мне помоги. Вопросами! Я – стиральная машина. Я стою в ванной.

– А! Это то ли по Эрику Берну… То ли у кого-то из его эпигонов. Транзактный анализ…

– Спрашивай меня, пожалуйста. Я – машинка “Атлант”. Ты должен ее… меня помнить.

– Помню, да. Сейчас я несколько перемещусь. Сейчас.

(Идет. Как будто по лестнице. У него большой дом? Мне, стиралке, не должно быть до этого дела.)

– Эй, Атлант, меня слышно?

– Да, хорошо.

– Расскажи, что ты видишь вокруг?

– Вижу розоватый кафель, его бы помыть! Вижу штору, за ней сейчас женщина, она почему-то кутает себя в полотенце…

– Расскажи, как проходит твой день, обычный день.

– Мой день… Если это будни, во мне что-нибудь да лежит. Потом к нему и еще что-нибудь прибавляется. И я чувствую от этого растущую тяжесть.

– Эта тяжесть тебе приятна?

– М-м-м… Не уверена. Меня гнетет неподвижность. И то, что я никогда не знаю, как долго она продлится…

– Ты желала бы эту ситуацию изменить?

– Да!

(Зачем я это сказала? Что я делаю? Я хочу с ним говорить!)

– Опиши состояние, к которому ты стремишься.

– Я не хочу стоять здесь. Я бы хотела… ну да, я бы хотела стоять в большой прачечной, рядом с такими же, как и я… И чтобы люди приходили… все время разные! Пусть будут даже бомжовые вещи – иногда, почему бы нет? А следом – веселая девчоночья “неделька”, стринги и все такое… И следом залатанная постелька бабушки-старушки…

– Сорочки офисных мальчиков?

– Нет… Нет!

(Почему я это сказала? Из-за Филиппа? Почему он это спросил? Я не хочу обсуждать с ним Филиппа…)

– Вячек, спасибо! У вас, наверное, поздно сейчас… А я уже поняла – кое-что, да, вдруг поняла… Я тоскую по школе – до сих пор. Вот! Проговорила – и полегчало!

– Ты уверена?

– Да… Ты здорово мне помог. Я, правда, не очень еще понимаю, как буду с тобой танцевать… Не заплетутся ли ноги! – вот я уже и улыбаюсь. – А если бы ты сейчас огляделся вокруг, каким предметом себя представил? Але! Ты оглядываешься? Ты здесь?

– Опёнка… сейчас, погоди.

(Как хорошо он это сказал!)

– Вячек, ты в доме? Там кто-то чирикает.

– Я вышел во двор. Погоди, закурю… У нас что-то среднее между задним двором и садом.

– И кто же ты в этом саду?

– Я… э-э… сетка. Вокруг садика у нас… забыл, есть специальное слово.

– Рабица?

– Точно. Я – рабица.

– Расскажи о себе.

– В каком смысле?

– В прямом: ты – рабица.

– Оу, дарлинг… Прости… Лер, не сейчас!

– Почему? Ну пожалуйста!

(Что я делаю? Что-то бестактное, да… Но иначе как я смогу с ним танцевать?)

– Ладно. Только я тезисно. Я – рабица. Я на границе миров. Я разделяю и в то же время соединяю. Там, где граница, – там запрет и его нарушение. Там всегда – диалог… Я – поле напряженного взаимодействия.

(Голос скучный. Ему это не нужно… Сейчас докурит – после затяжки он любит чуть поиграть с сигаретой, пальцы живут своей быстрой жизнью, а сигаретка всегда смотрит пеплом вверх, и шапка растет, растет, – докурит и станет прощаться… Лучше бы я рассказала ему что-нибудь еще из жизни стиральных машин.)

– Ты есть или тебя скорей нет?

– Только я и есть!

(Только он и есть. Надо же! Это потому, что он не хочет быть со мною собой – быть Кайгородовым. А хочет быть мыслящим тростником – как таковым.)

– Я поняла. Ты уже докурил?

– Да. И у меня тут другая линия. Опёнушкина! Мы танцуем вальс. Ты не возражаешь?

– Нет.

– Тогда обнимаю! See you later.

Надо было спросить, что там за птица у них в саду – пела… и продолжает петь вот сейчас, прямо сейчас – в пригороде Торонто, в Западном полушарии. И я ее слышала, слушала… Невероятно! А голос у Вячека как будто осел – словно тесто со временем. Осел и немного подсох.

Интересно, кто у них будет – девочка или мальчик. Ничего про себя – ни полслова. Я не плачу – я промокаю полотенцем лицо, как всегда после душа. Рабица! Это – инфинитив. Я раблю, ты рабишь, Вячек же будет рабиться, сколько хватит сил. Он истинный труженик. Горбится над своей монографией четвертый год, пишет ее по-английски - о том, как мысль превращается в слово, в речевое высказывание (Ксенька по крайней мере так его поняла). И появление в доме нового человечка не только ведь помешает ему в работе, но, возможно, и в чем-то поможет.