Пустыня

А я зато стремилась и рвалась сюда всей душой. Лучшее в путешествии — дрожь возвращения. За неё и любят отъезды. Но, приехав, вновь испытала страшное, головокрушительное разочарование.

Лишь моя попутчица, точнее, её история, кружилась в голове на манер сломанной пластинки.

Провожали дядя и двоюродный брат со своей молодой женой. Было болезненно видеть родню — два года назад мы здесь были с мужем, как раз на свадьбе Олега и Светы, и они оставались по-прежнему счастливы вместе, а я оказалась уже обломком чего-то цельного — прошлого, что невозможно вернуть. Сообщая всем, всей огромнейшей родне, последовательно, каждому, о разводе, в ответ на тёплый вопрос, как там Дмитрий (весть эту я так и не смогла озвучить по телефону), в последний раз чуть не разрыдалась — с таким дружеским, сочувственным участием смотрели эти двое, ставшие всего за два года супружества ещё более похожими друг на друга, милые молодые мои родичи. Я чувствовала себя ясно оскорблённой, обиженной моим мужем, бывшим мужем, единственным мужем — и одинокой.

Родня навязала всевозможные тюки и сумки с шампанским, местной палёной водкой, тортами и шоколадками… И в последний момент, как я ни отпиралась, получила в нагрузку ещё один торт от тётки.

— С поезда ссадят!

— Ну как так? Ты же от родни едешь, не абы от кого.

А уж продовольственных запасов, какими меня снабдили на дорогу (ну что там, четырнадцать часов в поезде — а в их глазах те четырнадцать часов действительно были дальним путешествием), хватило бы суток на четверо.

И вот я, всю жизнь мечтавшая совершать поездки с единственным несессером, в который только и должны вмещаться, что зубная щетка и паста, во всё время поездок к родне бывала осчастливлена внушительным багажом. Но и на сей раз мне преподали урок, сунув пакет местных конфет.

— Ну что вы, — пробовала я возразить, — не надо. Мама мне тоже в Москве пыталась навязать конфеты, я еле отказалась!..

— Так в следующий раз привезёшь! — невозмутимо напутствовала родня, и я повинилась: придётся.

Я поздоровалась с попутчиками, пожилой парой. Олег и Света, видимо, не доверяя мне такого дела, уместили сумки под сиденьем, мы вышли проститься на перрон…

Когда я вернулась, старик произнес пламенную и прочувствованную речь о том, что молодежь сейчас не уступает места в метро.

— И на стеклах, и везде написано — места для пожилых людей. Нет, я понимаю, иной раз кто-нибудь и встанет, но редкость. А в наше время редкостью было, если не вставали! Ну всё понятно, один зачитался, другой смотрит в сторону и не видит, но их шестеро в ряд, и над ними стоят старушки, а они ноль вниманья, фунт презренья!

Я слушала его внимательно, но не без удивления, не понимая цели энергичного спича: должна ли я сейчас уступить ему место? А он продолжал разоряться:

— Ну как же так? Сейчас все читают Библию, и даже там написано…

— Что те, кто не уступает место пожилым, попадают в ад, — насмешливо вставила его жена.

И я насторожилась: женский голос был дивный — глубокий, приятный, низкий, с какой-то никогда не слыханной мной доселе интонацией, чуть ли не старорежимной, высокородной, вызвавшей в памяти снова смутное воспоминание о чёрно-белой киноленте…

— Нет, но их дни будут сочтены! — возразил между тем старик. — В общем-то, я понимаю, сейчас меняется эра, время мелькает с сумасшедшей быстротой. Помню, когда я был молод, всё казалось, минута еле идет — дни были очень медленные, длинные, большие. А сейчас, у кого ни спросишь, и у молодежи и то нет таких ощущений, они тоже говорят, что часы бегут…

— Витя, ну зачем ты так? — всё так же насмешливо и снисходительно спросила женщина. — Вот только что я прибыла из Ленинграда, и вместе со мной ехал в купе очень милый молодой человек, образованный, вежливый, хорошо воспитанный…

Старика аж передернуло от её замечания, и я с изумлением увидела, что он ревновал свою подругу — бешено, молодо, ко всем и каждому, а также, наверное, к стульям и сахарницам.

И снова, ужаленная своим персональным несчастьем, остро и болезненно позавидовала: рука об руку, целую жизнь насквозь, напролёт, двое людей шли, в ногу или нет, но рядом, вместе, и вот теперь он по-прежнему ухаживает за ней, ревнует, заботится, любит.

— Лучше смотри, как бы тебе не уехать с нами, — продолжала она, и в тот же миг по радио объявили просьбу провожающим покинуть вагон.

Так он, оказывается, не едет. Он вышел, вслед за ним вышла и она, сквозь раскрытое окно обменялись несколькими словами, я ещё раз обратила внимание, как юно и звучно гудел её голос. Поезд тронулся и пошёл, набирая скорость.

Она вернулась, села, стала тяжело и томно обмахиваться веером, хотя в вагоне было совсем не жарко: все-таки почти осень… Меня заинтересовала вещица — восточная, похоже; может, из рисовой бумаги, пластинки, кое-где надорванные, подклеены скотчем.

— Какой изящный предмет, — сказала я, чтобы что-нибудь сказать.