Пустырь

Когда он перестал говорить, они снова долго просидели в полной тишине, может быть, несколько часов не двигаясь и не произнося не слова, казалось, и не дыша. Отголоски разговора летали над их головами наподобие пушистых одуванчиковых семян, надеявшихся прижиться в сыром, пропахшем железом, непригодном для посева пространстве. Отзвуки эти разлетались по разным углам, гомозились на полках, сбивались в паутину, отчаянно цепляясь за стены, но всё же неизбежно сгущались в тяжелевшую тишину, что опускалась всё ниже и медленно смешивалась с подножной пылью. Пока, наконец, сквозивший из щелей ветер не выметал даже и этот прах невидимых зерен, словно предотвращая их новое восстание. Но сама беседа не исчезала, она как будто становилась прозрачной, освобождалась от слов и поднималась на какой-то иной уровень.

Нестор затих, будто позабыл, что у него в комнате сидит гостья, но она уже привыкла к этой размеренности в их разговорах. Настя даже не знала, что ей нравилось больше: сама речь или вот это спокойное, безмятежное молчание, перемежавшее ее. Как будто они уже помнили все свои будущие слова, целые потоки слов, беззвучные разговоры, хотя еще и не знали, чему они будут посвящены. В какой-то момент она, правда, осознала, что Нестор уже, пожалуй что, не собирается нарушать молчание, и решила сделать это сама, рассказав об услышанном вчера в церкви решении Лукьяна привести Елисея на следующую воскресную службу. Она не ошиблась в том, что эта новость заинтересует кузнеца, но никак не могла предположить, что Нестор решит в воскресенье прийти в церковь – ведь его появление там станет для жителей Волглого едва ли не большим событием, чем встреча со святым бродягой. Настя даже что-то попыталась пошутить об их влиянии друг на друга: действительно, в последнее время, после их знакомства с Нестором, учительница всё меньше общалась с односельчанами, а кузнец – наоборот решился на невиданный поступок: прийти на службу. Нестор только улыбнулся в ответ на это наблюдение, но в церковь являться отнюдь не передумал, почти даже не объяснив причины своего неожиданного решения. – Посмотреть, хочу, как он снесет всё это. – Потом они снова молчали. Он смотрел на ее впалые щеки и бледные волосы, а она – на его покрытые сажей и мозолями руки, разучившиеся чувствовать ожоги.

Спускаясь с сугора, она обернулась: Нестор всё еще смотрел ей вслед. Его силуэт вминался в сумерки. А едва спустившись, она встретила на пути Марфицу. Старуха несла в руках накрытую платком соломенную корзину. Настя заметила, что старушечья пожелтелая рука почти сливалась с истертой ручкой туеска. В Марфице всё отдавало этой желтизной, даже в гноящихся глазах поблескивал ржавый, неприятный желток. Как на не отмытых от позавчерашней яичницы тарелок. – И чего частенько наверх теперь шастаешь, бесстыжая? – Учительница не ожидала такого напора, но всё-таки быстро отреагировала: – А ваше-то дело какое? – Такое-растакое! Да знаешь ли ты, Настюха, с кем путаешься? От Бога отрекся дружок твой, на иконах и крестах ногами отплясывал! Ты его, изверга, на свет-то божий хоть раз выведи! И приглядись – не одна, две тени за ним тянутся! – И слушать даже не стану! И не стыдно вам, Марфица, день и ночь смотни-то эти сплетать? – На ходу обронила учительница и молча пошла дальше. – Кому Марфица, а кому Марфа Матвеевна! Ты про стыд-то мне не толкуй! – оскалила ей вслед свои неровные зубы старуха, – мала еще для забав была, не помнишь, как жинка его на край лощины вылезала. Бывало, сядет с ребеночком на руках и плачет. Так они всю ночь и пропричитают. Ко мне приходила, маялась. Он, считай, ее в омут и скинул. Только, что ножку не подставил. Иди, иди, непутевая!

20