Пустырь

Крестьяне то и дело поглядывали на Елисея, и священник замечал эти косые взгляды, но безмятежность бродяги блаженной истомой обволакивала его сердце. – Смотри-ка, слушает. – А чего б не слушать? – Кланяется даже, будто. – Кому? – Кому-кому! Николе Чудотворцу, не видишь что ль? – эти шептания сновали из одного угла в другой, и приятно убаюкивали Лукьяна. Но вдруг священник понял, что всё его случайное везение висит на волоске, ведь он никак не мог повлиять на поступки Елисея – и если тому пришло бы сейчас в голову покинуть службу, то священник ничего не смог бы с этим поделать. Да, так и есть: ровным счетом ничего. Да и нелепо бы было прерывать службу, это еще более унизило бы его. И даже если бродяга не уйдет сегодня, ему легко может прийти это в голову посреди следующей службы, или же он вообще не захочет приходить второй раз. Почему-то он не подумал об этом раньше. У Лукьяна всё задрожало внутри от осознания беспощадной подчиненности случаю, конечно, он продолжал произносить слова молитвы, и его глаза спрятались в бороду, не выдав никаких примет волнения, но внутри всё его тело тряслось от ужаса. – Не убоюся от тем людей, окрест нападающих на мя. – Священнику казалось, что любая случайность может разрушить его спокойствие, а вместе с ним и дырявое гнездо его разума окажется распавшимся на гнилые, изломанные прутья. И отголосок того урагана, что он ожидал, вдруг донесся до его сознания.

От входа, вдоль правой стены к иконостасу с противоположной стороны от Елисея протиснулся кузнец. Он подошел к церкви, когда все уже вошли внутрь, с минуту постоял у крыльца, окидывая взглядом это серое, обветренное здание, с давних пор казавшееся ему главным воплощением вселенского убожества. Дождь усилился, и целые струи текли с его шляпы, разбиваясь о плечи. Поглядев на низкие, холодные тучи, он, наконец, поднялся по ступенькам и вошел в открытую дверь. Добравшись до свободного пространства у иконостаса, он остановился, прижался спиной к стене и переводил глаза с Лукьяна на Елисея. По толпе тут же пронесся взволнованный шёпот, никто из них не ожидал появления кузнеца. Его длинные волосы были подвязаны на затылке и не скрывали злого, опасного взгляда. Даже учительница, стоявшая в другом конце помещения, вздрогнула, заметив мрачное лицо Нестора, чей взгляд из-под косматых бровей насквозь сверлил пространство, сдавленное людскими телами. Но когда он уставился на бродягу, его взгляд посветлел. Насте снова подумалось, что он нарисовал себе некий образ Елисея, который затмил реальность того, кто стоял перед ним. Нестор смотрел на бродягу и ему, действительно, казалось, что вещи предстают для этого человека в неисчерпаемом богатстве их смысла, вернее, наполняются новым, неведомым содержанием, что глубже и выше самих этих предметов, которые все окружающие воспринимали слишком поверхностно, не подозревая при этом, что именно на поверхности могут лежать самые сокровенные тайны. Вот сейчас, когда он смотрел на иконы и равнодушные лики святых, он видел вовсе не их: перед ним представал неопределенный смысл, который способен был открыть в окружающих предметах только сам Елисей, ведь он умел обнаруживать вокруг себя неисчерпаемые глубины, являвшиеся неведомыми ему глубинами его самого. Как бы стремительно не вращались все окружавшие его предметы, это никак не сказывалось на неприступном величии его одиночества. Он никак не называл предметы, потому что имя не помогало ему понять их, а наоборот искажало их значение. Для него не существовало выбора между красотой и безобразием, каждая вещь была лишь пустым пространством, которое он заполнял отсветом своего взгляда. Нельзя было даже предположить, что творилось в его голове: отголоски молитв и кашель могли восприниматься им как ужасные проклятия, а могли преображаться в прекрасные гимны. Он мог разглядеть красоту и святость там, где все привыкли видеть мерзость и порок, а в общепризнанном героизме заметить очевидную трусость. Он был недвижим, но казалось, что он размахивает невидимой дирижерской палочкой, и извлекает из душного, сжатого пространства таинственную, слышную только ему музыку. И Нестор зачарованно смотрел на этот образ бесконечно свободного человека.