Путь

— Я, в отличие от тебя, своё слово держу, — горделиво бросил Берет, пытаясь расправить стянутые верёвкой плечи. — И про деньги расскажу. — Он поёрзал, пытаясь выбраться из туго закрепленных пут — тщетно. — Ш-ш-што рассказывать? Потратился я. Давно хотел их в легал пустить, а тут Доктор подвернулся, вот я и сообразил, куда состояние пристроить. Да, ты прав, это я влил с твоих дропов туеву хучу рублов* (инвестировал через подставных лиц много денег) в Гильдию Ганзы, и теперь они все в стройке.

— Сука ты! Всё влил! В Ганзу, блять! Ох ты и придурок, Берет! — Аттал покрутил головой, сжав виски руками, и тяжко выдохнул. — Нет, чтобы… Эх, — махнул он рукой. — Да хера ли тогда с тобой разговаривать? Давай кончать с этим делом, не люблю долго прощаться, на слезу тянет старика, — нервно хмыкнул он. — Есть последнее желание? Не просись на волю, бесполезно…

— Я понял, — снова бестактно прервал хозяина Берет, глубоко задышав. — Есть желание — Санька не трогай. Он случайный человек.

— Этот человек всю жизнь мне исковеркал!

— Я понимаю, но лучше не лезть в игру случая.

Аттал скривился, будто услышав полный вздор.

— Ладно тебе. Я поговорю с ним, а там посмотрим.

Берет благодарно кивнул, принимая такой вариант.

— Скажи ему, что только первый закончился. Он поймёт.

— Я тоже понял, не волнуйся. За первым кончится и второй.

Берет глянул на хозяина, глубоко вздохнул и выдохнул слова:

— Да не тяни уже, Аттал — режь давай! Мне больше нечего сказать.

— Не, — брезгливо ответил босс, — кровища хлынет, испачкаюсь ещё. Не.

Валера побледнел, предвкушая беду. Даже не так — он посинел от ужаса, представив, как его, совершенно живого и здорового человека, живым закапывают в землю, в которой он так и остается гнить. Сначала заколачивают крышку, а затем орущего отправляют в безжизненное зимнее чёрно-белое безмолвие берёзовой рощи на окраине болот, заталкивают в широкую пасть земли, засыпая ею же сверху. И от этого страх расползался волнами по телу, потому что норадреналин — гормон ярости, имеет, увы, весьма кратковременный период действия, и, когда его действие заканчивается, в крови остаётся лишь погружающий в ужас адреналин.

— Да ты не бойся, — захохотал Аттал Иванович, глядя на испуганного подручного и неторопливо вынимая из кожаного чехла под левой рукой широкий кинжал. — Я не буду тебя живым закапывать, я же обещал, что не буду. Ох, ты, трусишка. И резать я тебя не буду, не ссы. — Он откинул полы пиджака Берета и провёл по его груди, ощупывая рёбра. — Я тебя заколю! — деловито произнёс он, найдя какую-то точку на теле жертвы. — Во-первых, крови меньше. Во-вторых, — он приставил нож к выемке между рёбрами, — напоследок на твою… э-э-э… твоей рожей налюбуюсь. Кстати, ничего больше не хочешь мне сказать? Нет? Ну и сдыхай тогда, гниль! — и Аттал Иванович, надавив сверху, с силой всадил остро отточенный нож между рёбер Берета, в его непрерывно бьющееся сердце, разрезая стучащий красно-бордовый комочек пополам. От дикой боли, от ярости и страха у Валеры вылезли глаза из орбит, он выпучил их, вздув вены на шее, и, уставившись в самую суть Аттала, прохрипел:

— Ты мудак, хозяин! Какой ты муда…

Аттал резко вытянул кинжал вращательным движением, и внутреннее кровотечение с такой силой хлестануло в разные стороны, что последнее слово Берет выхаркнул уже вместе с окрашенной гемоглобином плазмой, вырывающейся из его рта алыми сгустками, смешанными со слюной. Он затрясся, выгнулся и опять потрясся, конвульсируя в одном ритме с кровью, разливающейся прямо внутрь тела. Потом ещё что-то прокряхтел, зажмурился и, пару раз вздрогнув, окостыжился, приоткрыв рот с вывалившимся посиневшим пеньком языка.

Хозяин долго глядел в обезображенное судорогами синеющее лицо Валеры, затем залез за ворот одежды усопшего, нащупал сломанную монету, вытащил, хмыкнул, сдёрнул цепочку, разорвав в самом слабом месте, неторопливо оглядел медяшку и уже хотел было бросить её в слякотную жижу могилы, но сжалился и закрыл ею один глаз усопшего, дабы тому было хоть чем-то расплатиться с Хароном — пусть даже позорным ломаным грошом.

**

Стыд начинается в гиппокампе. Он возникает при воспоминании события и эмоционального отклика на него. При этом активизируются миндалины, а также островок, который усиливает ощущения, придавая им значимость и заставляя чувствовать дискомфорт. Приходится отмахиваться от мыслей, заглушая активность памяти. Но сознание рано или поздно возвращается к неприятному событию просто потому, что в передней поясной коре, например, недостаёт серотонина. Даже если дашь себе приказ об этом не думать, всё равно через пять минут обнаруживаешь в голове тот же самый непрерывно прокручивающийся лейтмотив. И так весь день, а кому особо не повезло с событием или психическим состоянием, то гораздо дольше. Хорошо, что многие интуитивно находят единственный верный путь для выхода из него — через деяние.