Путь

— Тебе трудно со мной, — сказала я, — я очень ослабела.

— Совсем не трудно, только не имей такого несчастного вида, иди бодрей, а то смотрит Онищенко, он не любит «доходяг».

Онищенко стоял у ворот агробазы и каждый раз, когда мы вывозили снег, внимательно следил за нами. Ему надо было отобрать людей на постоянную работу, и он нас изучал. Каждый раз, когда мы проходили мимо него, Рая тревожно смотрела на меня и умоляла:

— У тебя такой несчастный вид, ты не можешь несколько метров идти бодрее? Улыбнись, пожалуйста!

Я как со стороны себя видела: как вытянулись у меня шея и подбородок, как всем корпусом я подалась вперед, а проклятые ноги никак не идут и влачатся где-то сзади. Улыбнуться. Ох, как это трудно! Получается дурацкий оскал, как у трупа.

Нет. Я не сумела обмануть Онищенко. Не оставил. После уборки снега меня отослали обратно в лес.

Они летят, они летят на юг,
А я осталась,
Подстреленная птица на земле.
Я вижу молодость свою в застывшей мгле…

На синем юге, на далеком юге,
Купаются в живительном огне
Мои крылатые подруги.

Какой холодный снег…

Начальник охраны

Это был очень трудный день — я проснулась с тяжелой мигренью. С ужасом подумала: как я буду работать? Повышенной температуры нет. Блатнячке Вальке — лекпому дать нечего, последние чулки из посылки отдала ей месяц назад во время мигрени. Без этого освобождения не даст. Выглянула из барака. Холод такой, что я даже немного успокоилась, наверное, ниже 50 градусов, должны актировать. Легла на нары, согрелась, задремала. Увы! Раздался бой о рельсу — подъем. Послышались голоса:

— Воздух свистит! Значит, ниже 50!

И ответ бригадира:

— Нет, 48.

Ну, ничего не поделаешь. Надо идти в лес.

Работала я в этот период одна, так как моя напарница Галя Прозоровская заболела. Надо свалить дерево, очистить от сучьев, распилить на трехметровку и сложить штабель в четыре кубометра.

Работать было почти невозможно, холод пронизывал. Все же часам к четырем был сложен мой штабель. Но я с ужасом убедилась, что четырех кубометров в нем нет. Надо было спилить еще хотя бы одно дерево, разделать его и уложить. Но сил совершенно не было.

Я решила рискнуть: может быть, не заметят. Пошла в лагерь. Только вышла на дорогу — увидела начальника охраны. Это был человек лет тридцати, здоровый, красивый, одетый в меховой полушубок, серую каракулевую шапку и бурки до колен. Лицо у него было свежепобритое, розовое, спокойное. Пахло от него водкой и одеколоном.

— Вы уже кончили норму?

— Да, вот мой штабель.

Он подошел и сразу увидел, что четырех кубометров нет.

— Вы не выполнили норму. Срубите еще вот это дерево и можете идти в лагерь.

— У меня болит голова. Мне очень холодно. Я не могу больше работать.

— Не нахожу, что очень холодно. Погода тихая. Наберитесь терпения. — Он сел на пень и закурил.

Пришлось мне проработать еще с час. Он курил и время от времени изрекал:

— Норма есть норма. Работать надо честно.

Я складывала трехметровые бревна, причем буквально надрывалась от их тяжести, а он покуривал.

Ненависть к нему кипела в моем сердце. Идя домой, я придумывала, какие ему пожелать напасти: чтобы он попал под падающее дерево, а я смеялась бы и не помогла… Чтобы он умирал, а я радовалась. Но увы! Все это было совершенно нереально, он был здоровенный тридцатилетний мужик, сытый, тепло одетый, спокойный.

~~~

Эта сцена произошла в начале марта 1944 года, а 27 апреля я кончила свой срок и освободилась.

К ноябрю я уже немного отдохнула и потолстела. Седьмого ноября в столовой устроили праздник: к обеду прибавили сладкое блюдо, продавали вино. Я сидела за столиком одна. Вдруг вошел мужчина и направился ко мне. Это был он, начальник охраны, которому я желала всяких зол.

— Разрешите сесть? — Я кивнула. Он взглянул на меня и узнал. Лицо его засияло, как будто он встретил друга. — Боже мой, это вы, Слиозберг! Как же вы изменились, как похорошели! Как вы живете? Замужем?

— Нет, я живу одна.

— А как вы устроились, где работаете, есть ли у вас комната?

— Комната есть. Работаю в конторе.

— Ах, как приятно встретиться! Я ведь здесь никого не знаю. Мне просто повезло! Но как прекрасно вы выглядите, какая нарядная! (На мне вместо лагерных тряпок был мой единственный наряд — белая кофточка.) У меня к вам просьба: пригласите меня к себе! Так приятно поговорить с женщиной!

Я спросила его довольно игривым тоном:

— А я вам нравлюсь?

— Очень, очень нравитесь. Не думайте, что я вас равнял с проститутками. Я всегда понимал, что вы из себя представляете.

— Так. Значит, я вам нравлюсь и нравилась раньше?

— Да, да, конечно!

Глаза его заблестели, он погладил мою руку.

— Ну, а вы мне никогда не нравились, а сейчас не нравитесь совсем!

Его лицо выразило глубокое оскорбление.

— Ах, так? Ну, что ж, до свиданья.

Он вышел с видом непонятой добродетели. Я пошла домой. У меня не было к нему ненависти. Было бы кого ненавидеть. Он просто дурак.