Путь. Автобиография западного йога

Эта идея имела определенное достоинство, но и определенные слабости из-за того, что я выходил за пределы своих реальных возможностей. В этих потугах была напряженность, а в напряженности — эго.

Вера, выходящая за пределы человеческих возможностей, превращается в самонадеянность. Всегда лучше согласовывать позитивные утверждения с шепотом воли Бога в душе. Поскольку я ничего не знал о таком руководстве со стороны Бога, то заменял его своим собственным. То, что я объявляю мудростью, и должно быть мудростью. То, что объявляю великим, и должно быть великим. Дело не в том, что мои мнения были неразумными. Многие мысли, надеюсь, были достаточно здравыми, но ограниченными моей собственной гордостью: для других мнений не было места. Я еще не научился внимательно прислушиваться к «истине, которая глаголет устами младенца». И все же я рассчитывал на согласие с моим мнением даже со стороны тех, чей возраст и жизненный опыт давали право считать меня ребенком. Я не хотел признать себя учеником человека. Мне хотелось освещать свой собственный путь. Мощным усилием ума я смог бы покорить судьбу своей воле.

Да, я не был первым и, видимо, не буду последним молодым человеком, который вообразил, что в его руках не пугач, а пушка. Но мои развивающиеся взгляды на жизнь были такими, что со временем должны были отвергнуть и самонадеянность.

На второй год из колледжа я был переведен в Браунский университет в Провиденс на Род-Айленде. Я чувствовал, что в новой среде пышнее и ярче расцветут новые восприятия. В университете я продолжил изучение своей основной дисциплины — английской литературы; кроме того, я посещал курсы искусствоведения, философии и геологии. Однако я все более пренебрежительно относился к формальному образованию. Я не видел, какую пользу для избранной мною карьеры писателя могла бы принести ученая степень. Мне недоставало терпения для простого накапливания фактического материала, поскольку во всем меня, прежде всего, интересовал вопрос «почему?». Даже на лекциях по философии, на которых должны были затрагиваться вопросы «почему», мы занимались простой классификацией мнений людей, которых изучали. Когда я понял, что нечего и рассчитывать на рассмотрение обоснованности их мнений, я, в качестве молчаливого протеста, занялся на лекциях чтением поэзии.

Упорно стремясь к развитию избранного амплуа, я пытался играть роль авторитетного писателя и философа перед всеми, кто имел желание слушать меня. Однако таких было очень немного. Часами сидели мы вместе, увлеченные игрой философской мысли. Я помогал им увидеть, что радость должна быть настоящей целью жизни, что непривязанность является верным ключом к радости и что каждый должен жить просто, находя радость не в вещах, а во все расширяющихся горизонтах видения реальности. Истину можно найти, утверждал я, не в низменных сторонах жизни, на чем настаивают многие писатели, а в высоких человеческих устремлениях.

Большинство моих писаний студенческой поры давно преданы огню или благословенному забвению. Один отрывок, избежавший сожжения, выражает взгляды, которые я излагал в то время. И небесполезно процитировать его без изменений.

Мои соотечественники, породившие то, что во многих отношениях чудовищно, провозглашают то, о чем не заявлялось ранее так страстно: мы пойдем в ногу с веком, если будем творить великие вещи. Им кажется необходимым повторять то, что обычно слишком очевидно; и именно это свидетельствует о том, как мало это столетие отозвалось в наших сердцах.

Более того, они неправильно поняли истинное значение демократии, которое заключается не в том (как они полагают), чтобы унижать достоинство благородных, воспевая добродетели простого человека, а в том, чтобы объяснить простому человеку, что он тоже может стать благородным. Цель демократии в том, чтобы улучшить положение бедного человека, а не восхвалять его за бедность. Только при такой цели демократия может иметь настоящую ценность.

Закон Бога справедлив и прекрасен. Не существует уродства, кроме человеческой несправедливости и ее символов. Проходя через трущобы, мы наблюдаем не жизнь в ее первобытном состоянии, не голую правду, которую нас склоняют видеть многие «реалисты», а факты и иллюстрации нашей несправедливости, извращения жизни и искажения правды. Если мы претендуем на то, чтобы нас считали реалистами, нельзя принимать за действительность то, что мы видим из убогих глубин человечества, поскольку это видение обусловлено несправедливостью и отрицанием. Доброта и красота покажутся странными, а нищета, ненависть и все печальные дети человеческого заблуждения покажутся нормальными и в то же время странными и непонятными, как если бы человек различал отдельные ветви и листья, но не мог найти ствол. Не из лачуги бедняка можем мы увидеть всю правду, а из обители святого, потому что с высоты его холма само уродство видится не как мрак, а как недостаток света, и нищета городов представляется не чем-то чужеродным, а собственным злом, по сути — симптомом нашей собственной несправедливости.