Путь Базилио

— Ну ты, поёбыш, чмо опущенное, — продолжал тем временем Арлекин, — мы ещё с твоей невестой не закончили. Как твою поебучку зовут?

— Она не такая! — закричал Пьеро, корчась на полу. — Не смей называть её грязными словами!

— Имя! Имя! — Арлекин принялся пинать белолицего ногами. — Имя, скобейда бля!

— Её зовут Мальвина… девушка с голубыми волосами… — простонал Пьеро.

— А внизу у неё волосы тоже голубые? — скверно ухмыльнулся Арлекин. — Что-то ты гонишь… Встать! — он отвесил панталоннику такой пинок, что тот вскочил солдатиком. Арлекин тут же наградил его за это тремя подзатыльниками. Пьеро только рыдал и хлюпал, утираясь рукавами.

— Ну а теперь вот чего, — в голосе Арлекина прорезалась какая-то злодейская задушевность. — Давай-ка ты расскажешь, что твоя Мальвина делала. С тобой. И как тебе это нравилось.

— Нравилось, да! — взвизгнул Пьеро. — Слышите, вы! Мне это нравилось! Мы… я…

— Неееееет, — протянул Арлекин, расплываясь в ухмылке ещё более скверной. — Ты говоришь неправду, дусик. Тебе это не нравилось. Ты страдал, Пьерошечка, ты страдал, ты мучился, ты плакал. Зато это нравилось ей — тебя примучивать. И ты прекрасно это знал, так ведь? Но ты же её любишь, да? — слово «любишь» Арлекин выговорил с невыразимым презрением. — Ну а теперь поделись с нами этим… покажи, что такое любовь… — он внезапно обнял белолицего и погладил его по щеке.

Буратину накрыло.

Это была бесконечная, холодная, чистая боль. Она была так огромна, что убивала любое чувство — и даже саму способность страдать. Она была слишком велика для неё. В её льдах умирало всё: желанья, стремленья, самая нужда в том, чтобы жить — и чтобы умереть. Ни в том, ни в другом не было никакого смысла.

И ничто не имело смысла. Не власть, не наслаждения, не надежды. Всего этого просто не было. И быть не могло. Только боль. И только в этой боли была жизнь, только она существовала на самом деле; как мёртвый ледяной воздух, которым невозможно дышать — и не дышать невозможно тоже.

— Мальвина, — сказал Пьеро, и Буратина узнал имя боли.

Арлекин схватил белолицего за ухо и сильно выкрутил.

И тут всё кончилось. Боль отпустила. Всё вокруг внезапно вспыхнуло — несусветно, неотсюдно. Буратину будто кинуло в бесконечное синее пространство, полное пения золотых труб, касаний нежных рук и сиянья бессмертных цветов. Бамбук почувствовал невероятное облечение — будто спасся от чего-то ужасного.

И тут же, сразу же, одновременно с этим ему вдруг захотелось снова испытать ту боль. Хотя бы на миг — снова вдохнуть, глотнуть тот ледяной воздух. Что-то в нём было такое, что не давало забыть о себе и отдаться живой жизни.

А поверх всего этого кометой пронеслась мысль: «и это за четыре сольдо!»

Маленький мозг Буратины буквально растащило в разные стороны. Щёлочка в деревянной голове дрогнула и приоткрылась.

Арлекин, занятый забалдевшим Пьеро, внезапно развернулся и неожиданно внимательно посмотрел в зал. Вид у него был такой, будто он увидел в грязной луже новенький блестящий соверен.

— Кто здесь? — спросил он с крайним удивлением.

Щёлочка превратилась в дырочку. Туда всё и улетело, что бамбук хотел сказать словами.

— Буратина! — закричал Пьеро, моргая, как сова.

— Его зовут Буратина! — завизжал пёсик с пуговицами вместо глаз.

— Буратина-Буратина! — спела коломбина, радостно подпрыгивая.

Ничего не понимающий Буратина встал к сделал шаг к сцене. Потом второй.

— Эй, парень! Да ты наш! — клетчатый подбежал к краю сцены и подал Буратине руку. — Пьерилка! Нашего полку прибыло! Паранорм! Настоящий паранорм!

— Ура! — глупая коломбина прыгнула на деревяшкина и попыталась его ущипнуть за блестящую ляжку. Буратина этого даже не почувствовал.

Мелкие глупые существа на сцене вообще ничего не поняли, но на всякий случай подняли невообразимый шум. Жаба-контрабасистка дунула в свою трубу, у всех заложило уши.

— П-паранорм, — всхлипнул белолицый и обнял Буратину за талию. — Брательник. Дай я тебя поцелую…

Пьеро умилился так, что зал снова оглоушило — на этот раз сантиментами. Носорог в мундире пожарника снова зарыдал. Только несколько мелких самцов на задних скамейках, до которых поле не добило, орали и требовали продолжения представления.

И тут из-за кулис выступил огромный чёрный человек в шляпе и с длиннющей бородой. Лик его был ужасен. В руке у него змеилась плётка — но рука была страшнее.

— Гу-гу-гу, — он заревел, и у Буратины разом вымело всё из головы. Кроме одной мысли: от этого чудовища надо бежать, бежать со всех ног.

Бамбук попытался было это и сделать: соскочить со сцены, пронестись по проходу, потом на улицу, а там поминай как звали. Он даже сделал шаг. То есть полшага. Потом мускулы внезапно перестали его слушаться.

Чёрная страшная тень назвинулась и накрыла его, и деревяшкин познал разницу между наведёнными грёзами и натуратльным животным ужасом. Он бы описался — но и эти мышцы обратились в камень.

— Так это ты помешал представлению моей прекрасной комедии? — раздалось над самым его ухом.

Буратина попытался было расцепить челюсти, чтобы хоть что-то сказать в своё оправдание — но вместо этого лишился чувств.