Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

— Ладно, — буркнул он. — Надо так надо.

Когда до восемнадцатилетия Эше оставалось три недели, Яспер со всей страстью, на которую способен, сказал:

— Никаких других детей, отче! Мне этого стервеца выше крыши хватает.

Амор усмехнулся: это не они воспитывали Эше, а он их. Требовал, чтобы Яспер относился с Амору с почтением, чтобы они организовывали семейные вылазки, злился, когда у Амора, а особенно у Яспера не получалось. Обижался, когда у кого-то из них не получалось прийти на школьные праздники и соревнования, в которых он участвовал. Огорчался неимоверно, получая не высший бал. Он старался быть лучшим, и плевать, что дело с усыновлением сразу и однозначно было признано соответствующими службами безнадежным. Ему хватало того крестика над сердцем, который Амор — и иногда Яспер — рисовал ему.

Эше признался однажды:

— Я все лучше и лучше вспоминаю моих родителей. Ну, тех, которые родили меня, — поправился он, словно испугался, что это задело Амора. Тому не пришло в голову ничего лучшего, как щелкнуть его по носу. Эше благодарно улыбнулся и продолжил: — Они были неплохими, даже хорошими. Их уважали, кажется. Если я правильно помню. Мне одно время казалось, что им будет обидно, что я так поступил. Хотел называть вас своими родителями. Тоже. Тебя и Яспера. Мне было стыдно. Я даже думал добраться туда, где они остались. Смотрел даже на спутниковые снимки, как будто они еще лежат там. Там пустыня, Амор. Город построили в другом месте, словно боялись, что они восстанут, как зомби, или чем-нибудь заразят людей там. Знаешь, а мне стало легче. Просто знать, что там стало, уже от этого легче. И как будто пустыня здесь, — он показал на грудь чуть слева, — она перестала там быть. Знаешь, сердцу стало больно, что я никогда не смогу их найти, ни место, где они погибли, ничего. А с другой стороны, тогда бы я не навязался вам в семью. Мне все завидуют, отче. Очень сильно завидуют, — торжествующе ухмыльнулся Эше.

Амор обреченно вздохнул. Эше виновато пожал плечами. Продолжил:

— Наверное, память решила, что уже не так страшно вспоминать все это. Тогда было много хорошего. И мне следует это хранить. Странная все-таки штука жизнь. — Помолчав, он тихо признался: — Оно всегда будет болеть, потому что много было того, что я мог сделать и струсил, или мог не сделать, но подло смалодушничал. Но все-таки очень хорошо, что оно может болеть, сердце мое.