Путь Долгоруковых

Осенью, когда птичьи стаи улетают в дальние края за лучшей жизнью, смотреть на них – такая тоска, что хоть волком вой. А по весне, как воротятся, наполнив воздух шумной радостью, в сердце вновь пробуждается глупая надежда на то, что вот теперь-то в жизни точно выйдет перемена и тебе тоже позволят вернуться домой! Сердце – ему ведь не прикажешь, вот и верит, глупое. Тем более что тебе всего-то двадцать четыре года, и ты не чуешь под ногами земли от счастья, потому что муж обрадовался, когда узнал, что ты снова с брюхом.

Надежда надеждой, а жизнь приучила всякую новость встречать с опаской. Вот причалило к пристани судно, и сошел на берег гвардейский капитан-поручик – к чему бы это? К добру или к худу? К воеводе прямиком направился; как бы узнать, кто таков? Прибежала девка от Настасьи Петровны: офицер молодой, красавец, по фамилии Ушаков. Уж не родственник ли самого Андрея Ивановича Ушакова, главы Тайной канцелярии? Господи, Пресвятая Богородица, спаси и сохрани!

Что еще у них можно отобрать? Разве головы снять? Господи, Господи, свят-свят-свят! Книги запретные в надежном тайнике, а рукописную, о коронации Петра II, Николай и вовсе сжег. Зла на них здесь никто не держит. Дмитрий Леонтьевич Овцын вызван из Обдорска в Петербург для отчета о своих трудах: капитан-командор Беринг, недавно выехавший из Якутска в Охотск, прислал ему письмо с похвалами по поводу благополучного завершения плавания 1737 года. Овцын обещал похлопотать за них в столице… лишь бы ему самому не вышло никакой беды…

Наташа вздрагивает, когда внизу хлопает дверь и на лестнице слышатся шаги с постукиванием ножен о ступеньки. Иван тяжело поднимается с лавки, чтобы встретить гостя стоя. Его щеки покрыты трехдневной щетиной, волосы не чесаны, глаза опухли. Но офицер при входе отдает ему честь, затем снимает треуголку и крестится на иконы. Добрый знак. Иван приглашает его садиться. Не желает ли он выпить и закусить? Гость просит подать китайского чаю.

У Федора Ушакова открытое лицо, и смотрит он прямо, и улыбается не одними лишь губами. Он и вправду приходится сродни сенатору, но явно не царедворец, в гвардию попал и чин свой получил не по протекции, а за заслуги. Наташа припоминает, чтó она слышала об Ушаковых: древний, но захудалый дворянский род с Новгородчины, пятеро братьев, рано оставшихся сиротами, которых вырастил-выкормил единственный их крепостной, все служили солдатами в армии при Петре Великом, и старший честностью и упорством снискал доверие царя, чины и поместья. При восшествии на престол Анны Иоанновны генерал-лейтенант Андрей Иванович Ушаков вместе с другими дворянами просил ее принять самодержавство, не желая, чтобы власть перешла в руки Верховного совета, где верховодили Долгоруковы. Ну так что ж? Ему лично Долгоруковы никакого зла не сделали, да и сколько с тех пор времени прошло – восемь лет!

Ушаков-младший сообщает радостную весть: дядюшка Сергей Григорьевич Долгоруков полностью прощен, ему приказано явиться в Петербург! Даст Бог, императрица и князю Ивану дозволит вернуться в Москву со всем семейством! Услышал Господь Наташины молитвы! Гость подробно расспрашивает, как они живут, в чем самая большая нужда, хватает ли отпускаемых на них денег, нет ли от кого обид. Наташе очень хочется спросить, позволено ли ей будет иметь корреспонденцию с родными, но она сдерживает себя, боясь повредить делу своей торопливостью, сидит с бьющимся сердцем и молчит, пока мужчины разговаривают, ограничившись ролью хозяйки: на столе чай и варенье, которое она приберегала для Мишутки.

Гость поблагодарил за угощение и откланялся, пообещав завтра прийти обедать: ему надо переговорить со всеми для составления подробного репорта. Иван и Наташа молча смотрят друг на друга, не зная, что и думать.

– Ты бы, Ванечка, побрился, – робко говорит Наташа. – Он капитан-поручик, а ты ведь майор…

Иван пожал плечами: мол, ну и что? Был майор! – однако позже все же пошел к гарнизонному цирюльнику.

В горнице княжон переполох. Гвардейский офицер, хорош собой, родовит, верно, богат, да холост! Екатерина достала из сундука все свои платья, разложила их на кровати и придирчиво осматривает: которое из них не стыдно будет надеть? Анна просит дать платье и ей, а когда Екатерина сухо отказывает, начинает плакать. Ей уже пошел двадцать первый год, а ведет себя, как ребенок! Господи, неужели непонятно! Платье надо уметь носить! Анна не приучена к корсету, ей роба пойдет, как корове седло! Ну разве что вот этот зеленый тафтяной кунтуш, который Екатерина носила, когда была беременна. Боже мой, Боже мой, в Петербурге наверняка уже другая мода, да и от лежанья в сундуке наряды лучше не становятся! Кружева совсем измялись! Не будет ли она выглядеть в этом смешно? И потом – появиться в робе в избе… Протиснется ли она в дверь в этой юбке, натянутой на «панье»?… Нет! Именно в робе, именно в избе! Пусть офицер увидит, что ей здесь совсем не место!