Путь домой

— Когда-нибудь ты от этого сдохнешь.

— От этого не дохнут, это не бухло. Когда-нибудь, Серёня, я сдохну от чего-то другого. Знаешь, мне в свое время гадалка нагадала, что я умру раньше времени и такой смертью, которую не могу себе представить.

— Будешь жить вечно?

Олег помотал головой:

— Нет. У меня кризис фантазии.

— То есть, ты не можешь себе представить, что сдохнешь от наркоты?

— Это я как раз себе хорошо могу представить. Поэтому от нее не сдохну. Не-е-е, у меня будет экзотическая преждевременная кончина. Ты придешь ко мне на могилку?

— Не люблю кладбища, — честно признался я.

— Тогда я буду являться к тебе во сне и нести всякую пургу.

— Для этого совсем не обязательно дохнуть. Ты и так ее несешь.

Глаза Олега заблестели.

— Слу-у-ушай! А может, эту рекламу через сон дать? Представляешь, такая микро-Алиса в стране чудес! Абсолютно глючно, но круто.

— Олежа, завязывай с травой. Это же реклама детской микстуры.

— Вот именно, — пригорюнился Олег. — Нужно что-то убойное. Чтоб и детям и взрослым. Типа: «Если кашляют детишки, им поможет синий мишка».

— Если делаешь рекламу, не кури марихуану, — пожурил я.

— Все-таки ты вредный, Серенький, — обиделся Олег. — Вот сдохну, стану к тебе приходить, будешь знать тогда.

Это было задолго до нашей поездки в Таиланд, но в памяти сохранилось так, будто случилось вчера. Но если бы мне тогда сказали, что Олег на самом деле умрет весьма экзотичной смертью и станет мне мерещиться наяву, я бы повертел пальцем у виска…

— Сережа!

Я поднял голову. Звезда стояла рядом, смотрела встревожено.

Кажется, я отрубился. И, кажется, мне снится Олег. Интересно, сколько я продрых?

— Надо идти, — подошла к нам Яна.

Было утро. Или день. А может — вечер. Небо заволокло, и понять какое сейчас время суток нельзя было даже приблизительно. Светло — вот все, что можно было сказать.

— Сколько времени прошло?

— Много. Они, наверное, уже идут за нами.

Я поднялся на ноги, потянулся, размял затекшие конечности. Спать сидя — не самое большое удовольствие.

Яна, конечно, права: наши преследователи давно уже должны были вернуться в кремль, и уж Толян-то наверняка сделал это гораздо раньше. А значит, Фара в курсе того, что я сбежал. И если бы на один побег он мог закрыть глаза, то в данной ситуации этого не будет. Я ведь не просто беглец. Я у него еще пару рабочих рук украл, придворного шута и любимую женщину. Такое не прощают. Особенно люди вроде Фарафонова.

Нет, в Новгороде от Григория не скрыться. Даже на самых глубоких слоях червоточины. Догонит, и очень скоро. Он злой, упертый и обиженный. Так что надо прыгать. Найти точку перехода и валить. А там ищи свищи. По всему миру он может прыгать сколько влезет. Шансы, что мы с ним еще встретимся, будут стремиться к нулю. Только бы добраться до этой точки.

Впрочем, в отличие от Фарафонова, у меня есть козырь в рукаве: немец, который все про это знает. Зря я на него собак спустил. А может, и не зря.

Я посмотрел на старика. Тот выглядел хуже, чем вчера. Лицо осунулось, кожа пожелтела, приобрела восковой оттенок. Под покрасневшими слезящимися глазами повисли темные мешки. Вольфганг перхал уже не переставая. Постоянное сухое покашливание сменялось жестокими приступами, чуть не до рвоты.

— Вольфганг, вы можете идти?

— Да, конечно, — отозвался старик.

С виду он явно бодрился, хотя возможно в реальности все было не так и плохо, как казалось. Не просто ж так Фара называл его «вечным немцем».

— Далеко до точки?

— До перехода? Не слишком. Надо фыходить на следующий слой, там есть.

— Хорошо, идем.

Я разворошил и притоптал остатки углей. Скорее по привычке. После тридцати лет анабиоза и вереницы пожаров, что прокатились по всему миру после отключения, переживать за то, что что-то сгорит, глупо. Ну, будет пожар посреди новгородской червоточины, и что? Да гори синим пламенем и червоточина, и руины Великого Новгорода, и весь этот обезумевший новый мир. И беречь лес от пожара тоже не критично. Это раньше лес беречь надо было, потому как уничтожали. А теперь он везде, и мстит за уничтожение, сжирая вырванное у него пространство. Поспали бы еще лет тридцать, и, кроме леса, вовсе бы ничего не осталось.

Немец подождал, пока я закончу с костром, и, не говоря ни слова, поплелся в одному ему известном направлении. Я кивнул спутницам. Звездочка послушно засеменила за Штаммбергером.

Яна приотстала. Взяла меня под руку.

— Ты как?

— Нормально, — кивнул я. — Просто на нервах. Надо быстрее отсюда сваливать.

— Не переживай, — подбодрила девушка и улыбнулась. — Все будет хорошо. Только не ори на старика, ему и так плохо.

Я кивнул. Всем плохо. Старику физически. Яне страшно — не зря же вчера тряслась как осина. Мне вот морально плохо. Устал я. Устал прыгать. Нервы ни к черту. В червоточинах все иллюзорно и не по-настоящему, хотя иногда так прижмет, что ой-ей-ей. А когда из них выходишь, нарываешься на людей. Живых людей. Голодных, испуганных, настороженных, непонимающих, озлобленных. И таких всё больше. Потому что другие не выживают.