Путь Дзэн

Аваре — это не совсем печаль и не совсем ностальгия в обычном смысле тоски по невозвратному былому. Это эхо того, что прошло и когда-то было мило, этот тот резонанс, который возникает от звуков хора под сводами храма, но без которого он был бы пуст.

Никто не живёт у заставы Фуга.
Деревянный навес — и тот развалился.
Всё, что осталось — осенний ветер.

Вечерний туман,
Думы о прошедшем.
Как оно далеко!

Аваре — это переходный момент, когда быстротечность жизни воспринимается ещё с грустью и сомнением, но уже и как форма Великой Пустоты:

Ручей прячется
В травах
Уходящей осени.

Падают листья,
Ложатся один, на другой.
Дождь стучит по дождю.

Переход уже готов завершиться, поэт готов «достигнуть того берега» в хайку Иссы, написанном на смерть его маленького сына.

Этот мир, как росинка.
Пусть лишь капелька росы,
И всё же — и всё же…
[105]

Югэн, который содержит в себе некую тайну, описать трудней всего, так что пусть стихи говорят сами за себя.

Море темнеет.
Голоса диких уток
Слабо белеют.

Жаворонок.
Упала сверху нота —
И ничего не осталось.

В густом тумане
О чём перекликаются
Гора и лодка?

Прыжок форели.
Облака проплывают
В зеркале ручья.

И ещё один пример югэна, на этот раз из стихотворений «Дзэнрина»:

Ветер стих — цветы всё падают.
Крик птицы — всё глубже молчание гор.

Поскольку обучение Дзэн по меньшей мере с XV века включало постоянное использование китайских двустиший, появление хайку не вызывает удивления. Влияние Дзэн открыто проявляется и в хайку Моритаке, которое является «югэном — наоборот». «Дзэнрин» содержит такое двустишие:

Зеркало, разбитое вдребезги, уже не отразит ничего;
Упавший цветок едва ли вернётся на ветку.

А Моритаке спрашивает:

Упавший цветок
Вернулся на ветку?
Это бабочка.

Говоря о Дзэн и поэзии, нельзя не упомянуть дзэнского монаха школы Сото, отшельника Рёкана (1748–1831). Часто думают, что святой — это человек, чьё чистосердечие вызывает неприязнь окружающих. Рёкан в этом отношении исключение — это святой, которого все любили, может быть, потому, что он был как ребёнок, — скорее естественный, чем добрый. Может показаться, что любовь японцев к природе весьма сентиментальна, ибо направлена на такие явления природы, которые «приятны» и «красивы» — бабочки, цветы фруктовых деревьев, осеннюю луну, хризантемы и старые сосны.[85] Но Рёкан — поэт и вшей и блох, и сам-то он до костей промок под холодным дождём.

На горе У-дай облака — дымящийся рис.
Перед древним храмом Будды собаки орошают небесный свод.

А сколько существует хайку, подобных такому, например, стихотворению Иссы:

Рот, щёлкнувший блоху,
Произнёс:
Наму Амида Бутсу!

В дождливые дни
Монах Рёкан
Грустит о себе.

Его взгляд на «природу» глубоко целостен:

Скрежет ножа
По сковороде сливается,
С голосами древесных лягушек.

В каком-то смысле Рёкан — это японский Святой Франциск, хотя его религиозность выражена менее очевидно. Это бродяга-дурачок, который самозабвенно отдаётся детским играм, живёт в лесу в одинокой хижине с протекающей крышей, где стены увешаны стихами, начертанными его восхитительно неразборчивым паутинным почерком, столь ценимым знатоками японской каллиграфии. О вшах на груди своей он размышляет как о насекомых в траве, и выражает всевозможные естественные человеческие чувства — печаль, одиночество, недоумение или жалость — ничуть не стыдясь и нисколько не гордясь ими. Даже ограбленный он остаётся богатым, ибо

Вор
Не прихватил её с собой —
Луну в окошке.

А когда у него нет денег,—

Ветер наносит
Палые листья. Хватит
Развести костёр.