Путь Гегеля к «Науке логики» (Формирование принципов системности и историзма)

Автор даже посвящает читателя-зрителя в свое замешательство. Ему в общей форме ясно, что надо говорить о нравственности как всеобщем, как долге. Но в какой костюм ее одеть? И что нравственному (долгу) противопоставить? Страсть? Слишком заезженная тема: «Нет такой [даже] плохой драмы» ¹⁰, в которой не было бы этой коллизии. Между долгом и долгом? Такая коллизия, говорит Гегель, была бы «комична» ¹¹. Так где же партнеры? После некоторого колебания они автором найдены. «Нравственное сознание, так как оно твердо решает в пользу одного из этих законов, есть по существу характер; существенность того и другого закона (божественного и человеческого. – Н.М.) для него не одинакова; противоположность выступает поэтому в виде несчастной коллизии долга только с бесправной действительностью» ¹². По сути дела, тема предполагает рассмотрение конфликта индивида, который по каким-либо причинам не желает подчиниться «общественности», т.е. нравственности, и противостоит ей. Ну что же, тема сама по себе достойная, пусть ее стык с проблемой семьи и прошит Гегелем наскоро, что называется белыми нитками. Автор намечает в данном подразделе некоторые условия рассмотрения «отклоняющегося поведения» индивидов, причем условия существенные и реальные.

Индивиды, которым дано название «характеры», уже «самосознают», что их действие не игра, не развлечение. Ведь их сознание «потопило… в водах Стикса всякую собственную существенность и самостоятельное значение предметной действительности» ¹³. Независимо от того, по каким мотивам действует «характер», он должен ощутить «абсолютную сущность и абсолютную мощь» нравственности, общественности, которая так просто не даст извратить свое содержание. Но «характер» решительно идет против такой мощи. Отсюда и возникают формообразования сознания, которым суждено стать поистине бытийственными структурами: вина, преступление и т.д. Гегель во многом прав. Он с основанием связывает вину и преступление с «раздвоением» самосознания, ощущающего вину. Правда, суть раздвоения формулируется им как колебание между «божественными» и «человеческими» законами. Применительно к определенным этапам истории это верно, почему уместны тут ссылки на «Антигону» Софокла. Гегель трактует античный сюжет в том ключе, который позволяет ему сделать Антигону одним из «характеров», одним из гештальтов, поясняемых следующим образом: «Бывает, что право, которое скрывается в засаде, имеется налицо для совершающего поступки сознания не в свойственном ему облике, а лишь в себе, во внутренней вине решения и совершения поступков. Но нравственное сознание – полнее, его вина – чище, когда оно заранее знает закон и силу, против которой оно выступает, считая ее насилием и несправедливостью, нравственной случайностью, и, как Антигона, совершает преступление сознательно» ¹⁴.

В данном контексте Гегель снова пользуется сценическими образами, например для очерчивания облика гештальта нравственного самосознания: на этой стадии оно, по Гегелю, как бы подстерегается некоторой силой, которая боится света рампы, «и выступает на сцену лишь тогда, когда действие совершено, и тогда застигает это самосознание на месте действия; ибо совершенное действие есть снятая противоположность знающей самости и противостоящей ей действительности» ¹⁵. Довольно глубоко и интересно разбираются различные возможные ипостаси «несчастного конфликта» между характером и «бесправной действительностью». Одна из них – с участием правительства: последнее рассматривается как «простая душа и самость народного духа», которая зорко следит, чтобы в индивидуальности не происходило подобное раздвоение. Но основные полюсы, между которыми совершается раздвоение и которые в какой-то исторической ситуации были своего рода реальностями для индивидов, – человеческий и божественный закон, – у Гегеля целенаправленно изображаются некоторыми всеобщими абстракциями, структурами всякого самосознания. Непосредственная универсализация конкретно-исторического не проходит даром. Немедленно является и спутник этой методологической ошибки – вычурная искусственность анализа.

Поскольку речь зашла о жизненных ипостасях всеобщего конфликта, приходится говорить о каких-то реальных деталях. Почему, например, «общественность» нельзя признать правой стороной в разбираемом конфликте, нельзя счесть некоторым наместником всеобщего как истинного? Оказывается, вмешалось женское начало, эта «вечная ирония общественности»; она, «пользуясь интригой, изменяет общую цель правительства в частную…» ¹⁶. Тогда не правительство как таковое действует, а преследует свои цели «этот» индивид, стяжающий все, что можно, конечно же, на благо семьи. Короче говоря, chercher la femme… А человеческий закон, за который цепляется «характер» в своем бунте против интриганской женской общественности, – это, разумеется, мужское начало.