Путь гения. Становление личности и мировоззрения Карла Маркса

Маркс обрушивает своды миров своей фантазии, едва успев их создать, и устремляется на поиски новых миров. В стихотворении «Искал», посвященном Женин, сам он пишет об этом так:

Я устремился в путь, порвав оковы.
– Куда ты? – Мир хочу найти я новый!
– Да разве мало красоты окрест?
Внизу шум волн, вверху сверканье звезд!
– Нет, должен из души моей подняться
Взыскуемый мной мир и с ней обняться, –
Чтоб океан его во мне кружил,
Чтоб свод его моим дыханьем жил.
И я пошел, и я вернулся снова,
Неся миры, рожденные от слова;
Уж заиграл над ними солнца свет,
Но гром ударил – и миров тех нет.

Вечная неудовлетворенность сделанным, бесконечное искание совершенства было его отличительной чертой и в зрелом возрасте. Его мысль, едва успев оформиться, тут же и немедленно обгоняла сделанное им же, обозревала написанное с еще не достигнутых высот, а за этим следовала новая высота. При этом его целью было не горделиво упиваться результатом своих трудов, а лишь достичь положительной высоты, с которой свет истины предстал бы перед ним в своем настоящем свете.

У Бальзака есть небольшой этюд под названием «Неведомый шедевр». Речь в нем идет о необычайно талантливом художнике, который пишет свою единственную, гениальную картину, хочет воплотить в ней все совершенство красок и выразить натуру так, чтобы превзойти ее. Он работает много лет с необычайным вдохновением, он неоднократно переделывает каждую деталь картины, добиваясь того, чтобы краски ожили, как скульптура в руках мифического скульптора Пигмалиона. Наконец ему кажется, что цель достигнута, но перед взором изумленных зрителей предстает лишь беспорядочное сочетание мазков. Избыток таланта погубил картину.

В феврале 1867 года, когда многолетняя изнурительная работа над первым томом «Капитала» подошла к концу, Маркс перечитывает этот этюд Бальзака и горячо рекомендует его Энгельсу как маленький шедевр, исполненный тонкой иронии. В нем Маркс, очевидно, увидел иронию собственных мучительных поисков совершенства в работе над «Капиталом», когда временами казалось, что никогда этот труд так и не будет закончен.

В отличие от героя Бальзака Маркс вышел победителем из этого поединка с самим собой, с безжалостной самокритикой, с внутренним требованием максимальной полноты охвата предмета и максимальной адекватности формы изложения. Его картина капиталистического общества оказалась подлинным шедевром, который останется в веках, и он имел полное право назвать свой «Капитал» художественным целым. Однако он заплатил за это ценой многих лет напряженнейшей деятельности. Вернее будет сказать – ценой всей жизни, так как вся его жизнь была подготовкой к созданию «Капитала».

Как всякий истинный творец, Маркс всегда был выше своих произведений. Богатство его духовного мира лишь частично и очень неполно отражалось в богатстве написанного, так что «лучшим» произведением оставалось несозданное. Отсюда постоянные муки неудовлетворенности.

Скепсис может быть признаком вялости и трусости мысли, пасующей перед сложностью тайн бытия и объявляющей их за семью печатями, подобно библейскому Екклесиасту, который исследовал и испытал мудростию «все, что делается под небом» и пришел к выводу, что «все – суета и томление духа!».

Но то же сомнение является необходимым оружием теоретического дерзания, когда мысль творит свой беспристрастный суд над потревоженными призраками прошлого, могущество которых отнюдь не призрачно.

•

Гегель писал об иронии шутовской, иронии трагической, наконец, иронии сомнения, выступающей «в качестве всестороннего искусства уничтожения», доводящей до солипсизма[3], когда, по выражению Дидро, сумасшедшее фортепьяно воображает себя единственно существующим на свете. Но ведь есть еще и, так сказать, «созидательная» ирония, которая служит закваской всякого творческого брожения, которая помогает рождению новой мысли, очищает ей дорогу, вселяет в нее уверенность.

Человечество, по крылатому афоризму Маркса, смеясь расстается со своим прошлым. Но так же смеясь человечество расстается и со своим теоретическим прошлым. В эпоху Возрождения ироническое отношение к авторитету религии и авторитету «Аристотеля с тонзурой» было предвестником революции в области мысли: естествознания и философии нового времени. Жизнерадостный, площадной смех Франсуа Рабле прозвучал прежде, чем сэр Френсис Бэкон стройными доводами развенчал «идолы» средневековой догматики и опрокинул их новыми идеями.