Путь к храму

Толик сидел оглушённый и потрясённый. Разворачивающееся перед ним действо, уже совсем не интересовало его. Ни кривляния кающихся демократов, ни злорадный смех и самодовольное бахвальство «кураторов», в которых явно чувствовались ужимки ещё вчера, мелкой и «конкретной» дворовой шпаны, ни подобострастное ритмическое подрагивание целлюлитной протоплазмы (особенно когда ОНО хлопало и кивало в знак одобрения) не трогали его. Словно между ним и тем, что принято называть реальностью возник некий непреодолимый барьер, и всё что разворачивалось сейчас перед ним, было настолько мелко и несущественно, что не стоило и грамма внимания. Словно это был давно знакомый и изрядно надоевший старый фильм, который его, зачем-то, заставляют смотреть ещё раз, или как если бы ему ещё раз зачем-то пересказывали давно произошедший с ним случай. Так как, то, что было с ним теперь, он уже пережил. И всё то, что с ним происходило СЕЙЧАС, уже всё не имело никакого значения, так как всё это уже с ним было ТОГДА.

И самое главное заключалось в том, что тогда, всё это было с ним во сне.

И поэтому для него, вдруг, все эти мельтешения и кривляния, называемые реальной жизнью, вся эта суета, которой он ещё мгновение назад был предан, и отдавал полностью всего себя, стали всего лишь ничего не значащими тенями, эфемерными, лишёнными плоти проекциями чего-то неведомого, неизвестного и невероятного, тайна существования которого, ему внезапно и неизвестно зачем, была зримо и недвусмысленно явлена.

И это неизведанное сразу стало для него удивительно притягательным. Как будто перед ним разверзлась чудовищная бездна, неумолимо и непреодолимо втягивающая его в себя. И не было никаких сил, да и желания, противостоять этому странному влечению в неизвестность. Наоборот, ощущение этой, едва лишь легко коснувшейся его, страшной и непонятной силы, наполняло его истомой и слабостью в предчувствие восторга. Было страшно и томительно, как в далёком детстве перед первым свиданием, и уже одно это было чудесным, так как давно он уже, полностью засохший и заскорузлый в своём высокомерии, не испытывал этого, давно забытого им чувства томительного ожидания неизбежной встречи с новым.

С тем, что навсегда сделает его другим.

Глава 4. Две демократки

На обратном пути толп пикетчиков уже не было. Остались только неровные горы пёстрого мусора, по которым, засыпая их, струилась холодная позёмка. То ли разогнали, то ли сами замёрзли и разбрелись бухать и колоться по подвалам и подворотням. Стояла лишь какая-то одинокая снежная баба, в которую был воткнут плакат.

— Вот, подлецы! Вот ведь, голь на выдумки хитра! Сами не хотят протестовать, так снеговика слепили. Ха-ха-ха! Давай к нему — скомандовал Пал Палыч.

Когда мерсидес поравнялся с изваянием, и Толик опустил стекло, чтобы получше рассмотреть творчество демократических низов, то он с ужасом обнаружил, что это стоит, покрытая толстым слоем инеея, сама госпожа Новодворкина.

— Валерия Ильинична, вы в порядке? Может кофе вам дать горячий? У меня в машине встроенный комбайн есть, сейчас быстро сварим ...

Договорить Толик не успел, снежная баба спазматически дёрнулась, над нёй появилось слабое облачко пара, и в Толика полетела смачная, долго копившаяся, простудная харкотина.

Мерсидес резко взял с места. Но всё ж таки несколько раз ударить лимузин своим плакатом фурия демократии успела. На этот раз она ничего не кричала, видно в горле всё перемёрзло.

— Добрый ты, рыжий, — промолвил Пал Палыч, смотря в заднее стекло на удаляющуюся Новодворкину, — Зачем стекло опускал? Посмотрели бы и уехали. А если теракт? Что, мне потом за тебя отвечать? Ты такие штучки брось.

— Простите Пал Палыч, — оправдывался Толик, брегливо вытирая обильную харкотину влажной дезинфецирующей салфеткой, — не ожидал. Какая, однако, неистовость! А ведь ещё вчера были почти друзьями.

— Да, вот так и распадаются политические союзы. Кто-то с плакатиком остаётся мёрзнуть, а кто-то в мерсидесе уезжает. Правда жизни, епить ... — философски заметил Пал Палыч.

Толик повернулся и посмотрел назад. Как бы навсегда прощаясь со своим демократическим прошлым.

Начиналась пурга. На огромном заснеженном поле, усеянном разнообразным мусором, оставшимся от митингующих демократов, пивных банок, рваных пакетов от чипсов, водочных бутылок, использованных шприцов, рваных презервативов, каких-то не то окровавленных, не то изгаженных фекалиями бумажных обрывков, стоял одинокий снеговик с уже сломанным плакатом. Ветер безжалостно трепал обрывки картона и ватмана. Что было написано на рваных лохмотьях, уже было не прочитать. Безжалостная судьба и слепая стихия навсегда стёрли начертанные там слова. Но было ясно, что было написано что-то прекрасное, возвышенное, проклятье тирании, призыв к свободе...

Да, воистину, замёрзшая Лера, превратившаяся в сосульку, с обрывками плаката на сломанной палке в руках, стоящая посреди заметаемой пургой свалки — именно таким должен быть отечественный вариант статуи отвергнутой свободы.