Я заканчиваю читать и смотрю на Эллу, изучая ее реакцию. Она выглядит так, будто снова собирается заплакать, а потом резко садится и вырывается из моих объятий.
Прежде чем я успеваю среагировать, она вылезает из кровати и через голову одевает рубашку.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я, выпрямляясь.
Она натягивает джинсы до бедер и застегивает пуговицу.
– Собираюсь поговорить с отцом.
Я недоумеваю, но не хочу на нее давить. Она не выглядит расстроенной, лишь торопливо обувается и тянется за висящей на спинке кровати курткой. Затем забирает у меня дневник, вырывает страницу, которую я только что прочитал, и засовывает ее в карман.
– Хочу отдать ее отцу. – Она наклоняется через кровать и губами прижимается к моим губам. – Я сейчас вернусь, – бросает она, задыхаясь от переполнявшего ее энтузиазма, и спешит к двери, оставляя меня слегка ошеломленным одного в комнате.
Я не ожидал, что она придет в такой восторг, но я рад, что так случилось. Хочу, чтобы она была счастлива. И надеюсь, что смогу продолжать делать ее таковой, принимать правильные решения, заставлять ее улыбаться, смеяться, избегать любой боли, как в моей песне, в которой я умолял ее разрешить мне это делать.
Глава 22
Я подбегаю к своему дому заряженная сумасшедшей энергетикой, подпитываемой бумажкой в моем кармане. Я даже не уверена, она ли писала клятву. По правде говоря, думаю – она, но что я точно знаю – отец заслуживает, чтобы прочитать написанные ее слова, заслуживает знать, что когда-то он делал мою маму счастливой, хотя казалось, что это невозможно.
«Файерберд» припаркован на подъездной дорожке, и я понимаю, что папа дома. Ворвавшись на кухню, с облегчением обнаруживаю, что он ужинает в одиночестве.
На отце по-прежнему рабочая одежда – заляпанная красной краской белая рубашка и джинсы, впрочем, и на его руках осталось немного краски. Перед ним стоит тарелка с курицей, картошкой, булочкой и стакан молока.
На мое стремительное появление в доме он резко поворачивает голову.
– Элла, что случилось? – спрашивает он, отодвигаясь от стола и поднимаясь на ноги. – Ты выглядишь расстроенной.
– Нет, я в порядке. Честно, – задыхаясь, отвечаю я и вынимаю листок бумаги из кармана. – На самом деле, я сейчас вроде как счастлива.
– Что ж, я рад. – Его лицо искажает смущение при взгляде на листок в моей протянутой руке. – Что это?
– Это было в мамином дневнике, – поясняю я, по его лицу пробегает тень, а уголки губ опускаются вниз. – Возьми, – настаиваю я. – И прочти. Обещаю, ты не пожалеешь.
Он колеблется, а затем забирает у меня листок. Дрожащими пальцами разворачивает и разглаживает лист бумаги. Его взгляд начинают скользить по написанным словам. Проходят секунды, и в уголках его глаз наворачиваются слезы. По мере прочтения дрожь в руках отца усиливается и мне кажется, что он вот-вот заплачет, но не от боли. Он не выглядит расстроенным или обиженным. Разочарованным. Или грустным. Он выглядит... как ни странно человеком, который испытывает облегчение.
Закончив чтение, он аккуратно складывает листок и продолжает держать его в руке, словно это какая-то драгоценность.
– Ты сказала, что нашла ее в мамином дневнике? – спрашивает он и проходится по мне взглядом.
Я плотнее укутываюсь в куртку и киваю в надежде, что он испытывает небольшую радость от сознания, что делал маму счастливой.
– Да, на последней странице. Это ее клятва на вашу свадьбу?
Он качает головой, разглядывая бумагу в своей руке, и из его глаз стекает парочка слезинок. Не помню, чтобы когда-либо видела его плачущим, и сейчас становлюсь свидетелем кажется какого-то чуда, которое делает меня счастливой, хотя и вызывает некоторую неловкость.