Путь к себе

Ожидая суда, в камере предварительного заключения, он томился неизвестностью. Преступление, совершенное им, — расхищение золота, — каралось особенно строго. Это он знал и готовил себя к тому, что многие годы придется провести в тюрьме. В то же время он знал, — и об этом же говорили ему другие заключенные, — что суд непременно примет во внимание его явку с повинной. Но явка была запоздалой. Это, конечно, сильно обесценивало его явку.

«Сколько?..» Вопрос этот буравом вгрызался в сознание.

— Вышки не будет, это точно. А насчет срока дело темное, — сказал ему старик, сосед по нарам, много раз судимый и потому считавшийся в камере знатоком юриспруденции.

Алексей готовил себя к худшему. И оттого приговор — два года, из которых оставалось отбыть всего половину, — принял почти как помилование.

Но теперь, когда схлынул страх быть отрезанным от мира до конца дней своих (именно так воспринимался предельный и все же очень вероятный срок — пятнадцать лет), и сгоряча показалось, что уже завтра выйдет он на свободу, — оказалось, что быть свободным тоже-страшно.

Свобода связывалась в мыслях прежде всего с возвращением в круг родных, близких и знакомых людей. Как посмотреть им в глаза?.. Что ответить сыну, когда он спросит: «Где ты был, папа?..» Что ответить товарищам?.. Он не забыл горящих ненавистью глаз Леньки Соколка, холодного презрения на лице Федора Шмелева…

Как войти в кабинет Елисея Назарыча? Он — Кравчук — предупреждал: «Будешь пенки слизывать, не жди добра от жизни!» Значит, и тогда видел в нем такое, чего сам он, Алексей Ломов, не замечал в себе…

Но, конечно, труднее всего взглянуть в добрые, ласковые Фисины глаза…

Ни в одном письме не попрекнула она ни позором, которым покрыл он семью, ни своей трудной жизнью… Напротив, стараясь ободрить, писала, что ждет, просила беречь себя… даже посылки ухитрялась посылать…

Но ведь все это от жалости, может быть, даже и от любви, которая не сразу уходит из сердца… Но того уважения, того восхищения, с которым она смотрела на него, на своего Лешеньку, теперь уже не могло у нее быть… И не будет уже этого никогда!.. И вернуться к ней, что виноватому псу, подползти от порога и лизнуть руку, авось не ударит, приласкает…

И длинные ночи в бараке были не слаще длинных ночей в тюремной камере, когда томился он в страхе, не зная, что ждет его впереди…

Пожалуй, впервые в жизни понял Алексей Ломов, что стыд может быть горше и тяжелее страха…

И все же на волю тянуло. Мечтал о дне, когда ему скажут: «Свободен!» И пересчитывал ночами, сколько еще месяцев, недель, дней осталось от срока?

Не знал, что надвигается новая беда.

Как-то, в сильный мороз, заключенные барака, в котором содержался Алексей, отказались выйти на работу.

— У вольных, поди, актированный день, и нам подыхать неохота, — заявил от имени всех староста барака.

Начальник конвоя отвел претензию, сказал, что температура минус тридцать шесть, четыре градуса в запасе.

— А ветер?! — крикнул кто-то с верхних нар.

— Ветер инструкцией не предусмотрен, — ответил начальник конвоя.

И скомандовал:

— Выходи строиться!

Алексей первым вышел из барака. За ним еще несколько человек. А потом и все остальные.

А следующая ночь могла стать последней в жизни Алексея Ломова. Он был уже без сознания, когда староста барака прекратил расправу. За убийство в бараке отвечать пришлось бы ему.

Утром Алексея замертво снесли в лазарет.

Опасаясь за его жизнь, начальник колонии приказал положить его в палату для вольнонаемных. В этом не было существенного нарушения правил, так как до истечения срока Алексею оставалось меньше месяца и, судя по всему, день своего освобождения он должен был встретить на больничной койке.

Варьку Алексей увидел на третий день своего пребывания в лазарете. Двое суток он не приходил в сознание.

— Очнулся? — ласково спросила она, низко склонясь над ним, чтобы поправить сбившуюся на сторону подушку.

У нее был приятный мягкий голос и веселые, даже озорные глаза. Остальное — красивое со свежим румянцем лицо, белозубую улыбку и хорошую фигуру, которую не утаишь даже под мешковатым халатом, — Алексей разглядел позднее.

Потому, что Алексей был самый тяжелый в палате, или потому, что самый молодой, только Варька всегда подходила к нему первому и задерживалась у его постели намного дольше, чем возле других.

Соседи по палате, как водится, заметили это раньше самого Алексея и стали беззлобно, хотя порой и ядрено, подшучивать над ним.

Варька тоже слышала эти шутки, не обижалась и сама отшучивалась.

— Что, завидки берут? — подзадоривала она пожилого завскладом, который чаще других отпускал соленое словцо. — На кого же мне и посмотреть-то? На тебя, старого? Что с тебя проку?

— Старый конь борозды не портит!

— Да мелко пашет! — заканчивала Варька, и все в палате, и пожилой завскладом вместе со всеми, весело смеялись.

Улыбался и Алексей, хотя ему-то и не до смеха. На всем теле не было живого места. Но Варька умела как-то особо бережно делать перевязки, ставить примочки и компрессы. И сама ее веселая улыбка снимала боль.