Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре

Стать всеобщим посмешищем всегда обидно, а если тому причиной только ты сам, обидно вдвойне — настроение у меня было отвратительное. А когда плохое настроение, лучше остаться одному, поэтому я не пошла вместе со всеми после уроков в общежитие, а бесцельно бродила возле школьного крыльца, сбивая с него сосульки. Вдруг слышу:

— А я тебя ищу. Не хочешь ли пойти со мной? Колхоз школе лошадку выделил, а ведь ты лошадница…

Как после затяжного ненастья выглянувшее солнце разом преображает все вокруг, так ликующая радость вмиг испарила плохое настроение — все пело в душе, когда я вместе с Сергеем Николаевичем шла по селу. «Интересно, какую нам дадут лошадь, может, Машку?» — вспомнила я гнедую кобылу-трехлетку, которую еще летом заприметила в табуне. Воображение Сергея Николаевича тоже, очевидно, рисовало ему призового скакуна, потому что всю дорогу он насвистывал что-то веселое и по-мальчишески озорно сшибал прутиком «головы» высунувшегося из-под снега сухого чертополоха.

Радость тут же улетучилась, когда мы увидели, что нам предназначалось. Это была не лошадь и даже не скелет лошади, это был какой-то лошадиный остов, состоящий из ребер и ног, а вернее, трясущихся узловатых подпорок с расплющенными копытами. К тому же один глаз у нее был совершенно закрыт, а другой с огромным бельмом. Чтобы вывести кобылу из конюшни, понадобилось около часа, но когда, наконец, она предстала во всей красе при свете весеннего дня, даже старик-конюх, которому полагалось привыкнуть к Федуле — так звали кобылу, — плюнул и пошел прочь, пробурчав:

— Такую на живодерню-то вести стыдно, не то что к детям!..

Чтобы кобыла не завалилась, пришлось подпирать ее с двух сторон и только благодаря общим самоотверженным усилиям ее удалось удержать в вертикальном положении. Шагала она к тому же так шатко-медленно, что путь от конюшни до школы грозил растянуться до утра. Солнце уже садилось, а мы не прошли и половины пути. Но как только бледно-желтый солнечный шар коснулся земли, Федула, словно это был какой-то лошадиный сигнал, разом остановилась, всем своим видом показывая: хоть убейте, больше не сделаю ни шагу.

Сели на какое-то бревно. Взглянули друг на друга и вздохнули. Сергей Николаевич нашел палочку и стал что-то чертить на мартовской первой проталине. Я вопросительно поглядела на него, он усмехнулся, в глазах засветились озорные искорки, зачертил быстрее: извилистая литая, кружочки вдоль, один из них большой. «Города, — догадалась я, — а это — извилистая река». И сразу осенило:

— Днепр!

— Угадала! — услышал он мое восклицание. — А что за города?

— Большой, по-моему, Киев.

— А это Канев, — сам показал на кружок поменьше. — Вот тут мы и жили.

Рядом с кружком появился домик и три фигурки: одна в брюках, две в юбочках.

— Мои Нинки, — ответил на мой вопросительный взгляд. — Жена и дочка.

— Где они сейчас?

— Не знаю…

Помолчали. Затем Сергей Николаевич снова стал чертить кружочки городов, зигзаги рек, волнистые линии гор, и я узнавала в этой своеобразной контурной карте Буг, Днестр, Карпаты… все дальше и дальше к западной границе, а затем и за нее.

— Берлин! — восторженно выдохнула, угадав ход его мечты.

Он посмотрел удивленно и рассмеялся:

— А говорила, за что отлично?!

Быстро темнело. В правлении колхоза, возле которого остановилась злосчастная Федула, зажегся свет.

— Погоди-ка, — вдруг сказал Сергей Николаевич и решительно направился туда.

Я чуть помедлила и последовала за ним.

В обшарпанной комнате за столом ссутулился человек. Он откидывал костяшки счетов и что-то записывал. Лампа без абажура свисала с потолка и едва не касалась изможденного лица, высвечивая сине-багровый шрам на щеке. Не поднимая головы, он хмуро буркнул:

— Чего надо?

— Глаза ваши увидеть надо.

Человек вскинулся, его напряженные в красных прожилках зрачки вперились в Сергея Николаевича. Несколько секунд смотрели молча.

— Фронтовик? — спросил сидящий.

— В настоящее время директор школы…

Но председатель колхоза — это был он — тут же его перебил:

— Школой пусть район занимается, а мне…

— А тебе, — в свою очередь перебил Сергей Николаевич, — на детей, стало быть, наплевать?!

— А ты не ори! — сам заорал председатель, и они, прерывая друг друга, стали выкрикивать каждый свое: что в школе не осталось дров, что в колхозе одни старики и нечем сеять, что дети пухнут от голода…

Шрам на щеке у председателя почернел, лицо свела судорога, и Сергей Николаевич вдруг замолчал, а потом спросил совсем тихо:

— Осколком задело?

— Под Ржевом. Не был там?

— Нет. Мы под Курском два месяца в болоте мокли.

— В окружении?

Лицо Сергея Николаевича стало белее листа бумаги:

— А что? Почему спросил? Или тоже проверять надумал?

— Самого проверяют, — глухо отозвался председатель. — Мало немцы шкуру живьем сдирали, теперь вот свои в душу плюют…

Сергей Николаевич придвинулся к нему, и они заговорили очень тихо о чем-то глубоко волнующем обоих.

По звездному небу уже давно плыл месяц, когда мы все трое вышли из правления. Федула изваянием застыла у крыльца.

— Оставьте здесь, — сказал председатель. — Завтра на живодерню сведем.