Путь к Софии

В это время в медицине было много нововведений, и Климент уже привык ко всем больничным запахам — карболки, хлороформа, чего-то гнилостного, тошнотворного. Но этим утром, переступив порог мечети, он невольно остановился. Отвратительное зловоние ударило ему в нос. Он хотел было зажать его, но превозмог отвращение и быстро вошел внутрь.

Здесь были сотни раненых. Сколько их — он знал точно, если за ночь не подвезли новых. Но сейчас в полумраке огромной мечети, под девятью свинцовыми сводами, в паутине слабо мерцающих светильников, ему показалось, что их бесчисленное множество. Он словно увидел их другими глазами. Их страдания, до вчерашнего дня вызывавшие у него чувство жалости, как всякое страдание, теперь будили в нем чуждые ему холодный расчет и злобу. Но только здесь он узнает, сколько раненых во всем городе, — эти сведения пригодятся Дяко.

Климент шел по проходу между лежавшими вповалку на полу стонущими людьми к небольшой двери, ведущей в старое медресе^[6], где была комната врачей и операционная. Открыв дверь, он увидел, что доктор Грин опять его опередил. Привычка знаменитого английского медика являться в лазарет спозаранку раздражала Климента, вызывала у него чувство неловкости и заставляла вечно держаться настороже.

— Что нового, доктор? — спросил он почтительно, с подчеркнутой любезностью в голосе, когда они поздоровались.

Климент свободно изъяснялся по-французски — изучение этого языка было обязательным в Петербургской медико-хирургической академии, но часто вставлял и английские слова: языки давались ему легко, и он хотел извлечь как можно больше пользы из своей принудительной службы в лазарете.

Рэндолф Грин вытер руки и швырнул полотенце в корзину. Ему вряд ли было пятьдесят, но выглядел он много старше. Все в нем было какое то укороченное, сплюснутое: толстые щеки, широкий нос, лягушачий рот. Лицо он брил, лишь густая кудрявая борода обрамляла его могучие челюсти. Она совсем закрывала шею, еще больше укорачивая всю его фигуру.

— Новое — это старое, Будэнов, — сказал англичанин, и в его тоне Климент уловил пренебрежение и холодок, обычные у иностранцев в обращении с болгарами. — За ночь четверо, Будэнов. Когда я пришел, скончался и сержант... тот, Gangraena gasosa^[7], — напомнил он.

Климент кивнул, надел халат, сменил феску на полотняную шапочку, под которую с трудом убрал свои мягкие каштановые волосы, и велел принести кувшин теплой воды.

— А где доктор Ставрипуло? — спросил Климент, моя щеткой руки. — Я его не вижу.

Хотя Ставрипуло дежурил ночью, его должны были сменить только в полдень.

— Его отпустил Исмаил-бей.

— Отпустил?

— Тридцать девять и пять, Будэнов. Нет, это не рожа.

— Думаете, тиф?

Грин поджал свои тонкие губы, что-то дрогнуло у него в лице.

— Еще рано...

Грин не любил этого константинопольца — доктора Ставрипуло. Не любил он и Исмаил-бея и обоих армян. Он не любил врачей, которые знают только то (да и это сомнительно), чему их когда-то учили профессора. В последние годы хирургия делала гигантские шаги. Неважно, что ночью умерло четверо и что день не предвещает ничего доброго... Рэндолф Грин — ученик Листера, великого Листера, научившего мир тому, что карболка — враг миазмов и бацилл; он знаком с Пастером, переписывается с Бергманом и Шимельбушем, интересуется достижениями Пирогова и Склифосовского, которые, как он знает, сейчас где-то по ту сторону линии фронта... Он приехал сюда, в эту невыносимую для него страну, с единственной целью: проверить свои теории оперирования огнестрельных ран. Может ли он в таком случае сочувствовать врачам, подобным Ставрипуло? Да этот грек, если за ним не следить, способен начать операцию, даже не вымыв рук.

— Надо выждать, — добавил он бесстрастно. — Хорошо, что в нашем деле все ясно с первого мгновения.

Но Климент, которого внутренние болезни привлекали гораздо больше, чем хирургия, сказал:

— Если все же подтвердится Typhus exanthematicus^[8] наиболее вероятно, что доктор Ставрипуло заразился здесь.

— Почему именно здесь? Тиф гуляет по всему городу. При вашей грязи, вони, от которой некуда деться...

— Но если все же источник заразы здесь? — настаивал Климент, пропустив мимо ушей его оскорбительные замечания. — Помните тот случай? Вы сами изволили тогда обратить мое внимание на сыпь.

— Вы имеете в виду того, что умер от воспаления легких!

— Да. Помните, вы колебались, не было ли там одновременно и тифа. Его лечил Ставрипуло.

— Возможно. Но вши, Будэнов, вши! Вы не принимаете их в расчет.

Грин вспомнил о нечистоплотности грека, холодно усмехнулся и с беспричинной враждебностью сказал:

— Сообщите Исмаил-бею и делайте, что найдете нужным. Вы терапевт в душе, Будэнов! Я вам об этом уже говорил. Ну а мне предоставьте одному справляться со своими обязанностями мясника! Идите!

Грин улыбнулся и на этот раз, по обыкновению, холодно, но в глубоко посаженных глазах его вспыхнули ободрительные огоньки. Он ценил в людях всякое проявление энергии и предприимчивости, а «этот доктор Будэнов», к тому же болгарин, работал, не щадя сил, хотя раненые были мусульманами.