-- Ничего, -- сказал тот и звучно обсосал с пальца горчичное масло.-- Мне полагается известный процент на растряску, на усыпку. Опять же, глядя какая тара. И крыса тоже делает свое дело. Как-нибудь, общими силами, и натянем.
От страха, от стыда голова профессора горела как в огне. В глазах стоял туман. Ноги едва волочились. Как он, с зерном в карманах, вышел из амбара, он сам не знал.
"Похороны старого права" -- увидел он на одном заборе громадную свежую красную афишу, извещавшую о его лекции. "Похороны старого права" -- увидел он дальше, на другой улице, такую же афишу. "Похороны старого права", "Похороны старого права"... без конца зарябили в его глазах красные афиши.
VIII
Раньше, все первые три года жизни профессора в Красном Минаеве, жители города, глядя из окон своих квартир на его одинокую бесприютную фигуру, шагавшую по тротуару, обыкновенно произносили по его адресу одну из следующих фраз: "Идет с глубокомысленным видом"; "с философским спокойствием, несмотря ни на дождь, ни на грязь"; "согбенный под тяжестью своей учености"; "идет и думает о книгах своего сочинения"; "идет и вспоминает о своих петербургских студентах..."
А в последнее время все эти фразы заменились в устах всех новой, одной: "Идет и все думает, как бы получить свой академический паек".
Весь город с большим вниманием следил за всеми этапами борьбы профессора за свое право.
Каждый день, в каждой семье, за чаем, за обедом, за ужином, обязательно поднимался вопрос об академическом пайке профессора Серебрякова. Обсуждались новые полученные за день подробности этого дела. Старались не пропустить ни одного момента в развитии этой затянувшейся истории.
-- Ну что, в деле профессора есть какие-нибудь перемены? -- справлялись друг у друга, сходясь за столом, в каждой семье.
-- Да. Кое-что есть.
И следовало изложение новости. Перечислялись учреждения, в которых был сегодня профессор, излагалось содержание бумаг, которые он писал или которые ему писали.
По утрам в домах города хозяйки, возвратившись с базара с провизией, нередко говорили:
-- Встретили профессора. Идет, бедняжка, с мешочками, с бутылкой, за своим пайком. Наверное, все-таки обещали дать. Иначе бы не ходил.
Вечерами, возвратившись с занятий, мужья рассказывали женам:
-- Встретили сегодня профессора. Идет, бедняга, домой, с пустыми мешочками, с порожней бутылкой. Наверное, опять обманули, не дали.
Затем высказывались сожаления:
-- Похудел профессор за это время страшно. Только разрослись волосы да увеличились глаза. Смотреть жалко. Надо будет ему сегодня вечером пшеничных лепешек напечь. Пусть поест человек.
-- Мама, я понесу! Папа, я снесу! -- начиналось соревнование среди детей, для которых таинственное путешествие в темноте к окну профессора являлось захватывающим спортом, испытанием героизма.
Настала осень, невеселое время итогов и расплаты. Был серый, на редкость темный день, в глубинах иных кооперативных магазинов уже с трех часов дня печально желтели огни. Не переставал начавшийся еще три дня тому назад мелкий, надоедливый, обложной дождь. Улицы Красного Минаева были безлюдны, и в тишине и покое, разлитых во всей природе, было что-то безмерно тоскливое, кладбищенское. И стоявшие кое-где на углах улиц одноконные экипажи, неподвижные, намокшие, с глянцевито сверкавшими от дождя верхами, почему-то напоминали собой погребальные кареты, ожидающие у подъездов своих невзыскательных пассажиров...
Профессор Серебряков, в обычном виде, обычной походкой, шел улицами города, возвращаясь домой после обхода нескольких учреждений. Конечно, ему и сегодня нигде ничего определенно не ответили. Всю весну, все лето, все эти пять месяцев он убил на хлопоты по делу об академическом пайке. И все безрезультатно: вопрос не подвинулся ни на йоту.
И профессор невольно бросил мысленный взгляд назад, на свое четырехлетнее пребывание в Красном Минаеве, последовательно припомнил, как, в сущности, ему не везло в этом городе. Поразительно не везло! Фатально не везло! Не было ни одной удачи. Были одни сплошные неудачи...