Путь хирурга. Полвека в СССР

— Понимаешь, это очень интересное дело — создать протез локтевого сустава. Я так долго над этим думал и много трудился над эскизом. Кажется, протез вполне может работать. Но надо иметь первый образец и провести эксперименты. Тогда я получу патент и смогу делать операции на людях, это украсит мою диссертацию. Они берутся делать протез бесплатно, но надо заплатить 150 рублей за чертежи…

Ирина молча принесла мне свои деньги на пальто, я поцеловал ее и отдал их инженерам.

Ах, вдохновение, вдохновение изобретателя!.. Когда они ушли, я с прежним вдохновением принялся объяснять Ирине, как это важно заменить сломанный локтевой сустав на целый внутренний протез… Впрочем, она тоже могла бы мне объяснить, как это важно — заменить изношенное старое пальто на совершенно новое.

Дела литературные

Многие любят постоянно жаловаться, что им ни на что не хватает времени.

Я этого никогда не понимал — я был постоянно занят очень многим сразу и успевал все. Кроме напряженной хирургической работы и докторской диссертации, я читал много научной, исторической и художественной литературы и не переставал писать стихи. На моем письменном столе одновременно лежали: эскизы изобретений, черновики научных статей, главы диссертации и начатые стихи. Литература увлекала меня не меньше, чем медицина. Но в печать я отдавал только стихи для детей, я не хотел попасть под идеологическое давление цензуры. Из печати вышли еще две книги моих стихов, иногда меня печатали в журналах. Я ходил на творческие вечера в Дом литераторов, завязывал все больше связей в литературном мире. Друзья часто спрашивали:

— Откуда ты берешь время на все?

— Это просто — если человек что-то очень хочет, он всегда найдет время и силы это сделать. Для меня писать — это как дышать, не писать я не могу.

Но детские стихи были только «видимой частью айсберга» моих литературных усилий, еще большая «подводная» часть была не напечатана. Писал я не только для детей, писал на злобу дня и писал для души. Вот одно из стихотворений того времени:

Фауст на пенсии

Устав служить для всех примером
Несовершенства чувств людских,
Он стал, как все, пенсионером.
И окончательно притих.
И с Мефистофелем, на сквере,
Беседуя про валидол,
В покое он, по крайней мере,
Замену счастию нашел.
И не коснутся судьбы мира
Его обыденных забот,
Он за бутылочкой кефира
Спокойно в очередь встает,
Сидит часами в райсобесе,
Законы знает назубок
И любит в ежедневной прессе
Прочесть удачный некролог.
Им все прошедшее забыто,
Былых желаний нет следа;
Обманутая Маргарита
Ему не снится никогда;
И возмущаясь молодежью,
Забыв, как сам был виноват,
Он говорит с брезгливой дрожью
Про современный их разврат…
Недавно, выйдя из больницы,
Нашел он Гёте среди книг
И, пролистав две-три страницы,
Решил, что все наврал старик.
Какой был смысл искать мгновенье? —
Бесцельно, глупо и смешно.
Что счастье — это лишь забвенье
Того, что было и — прошло.

Мне хотелось попробовать себя в прозе. Я придумал литературного героя — доктора Гусева, способного хирурга, но неудачливого, бедного человека; он мастер своего дела, спасает жизни, а сам вынужден заниматься трудным бытом, обменивать тесную квартиру на что-нибудь лучшее. Вместе с приятелем Володей Ривиным из «Литературной газеты» мы написали сценарий фильма об этом докторе, куда-то предлагали, но — не получилось.

Я читал литературным коллегам свою пьесу «Чудное мгновенье» — про роман Пушкина с Анной Керн. Писал я ее почти два года, досконально собирал фактический материал. В пьесе всего два действующих лица — он и она. По ходу действия Керн несколько раз перевоплощается из молодой в старую и обратно. У меня были два солидных рецензента: известный писатель и литературовед Ираклий Андроников и старейший пушкиновед Арнольд Гессен, девяноста лет. Много лет назад Гессен был знаком с дочерью Керн.

Когда она была девочкой, в 1830 году, развивался роман сс матери с Пушкиным. Бывая у них, Пушкин играл с ней, брал на руки. Узнав, что Гессен был с ней знаком, я поразился: получалось, что между Пушкиным и мной прошло всего два касания — он касался девочки, Гессен касался ее уже в старости, а я пожимал руку Гессена. Казалось бы, от Пушкина прошла вечность, а вот ведь — между нами всего два человеческих касания!