Путь колеса

— Как вы думаете, — сказал старик, — чего хотят эти люди? Хлеба и уверенности в завтрашнем дне. Они напуганы и молчат, но их чувства понятны. Весь город молчит, и только громкоговорители кричат за всех. Они убеждают нас ждать, рассказывают нам истории: хлеб был на дороге к нам, но колесо прорвало железнодорожные пути, к прорыву посланы аэропланы, завтра все будет в порядке. Возможно, что это и так. Люди получат хлеб. Но не всем удастся проглотить его. Потому что явятся другие люди и скажут: «Отдай. Ты не работал. У тебя есть лишнее». Тебя ограбят во имя справедливости, и ты не найдешь защиты. Они могут грабить. Но они не могут остановить колеса. Потому что наука не с ними. И я понимаю того человека, который знает секрет колеса, но молчит, ибо не хочет помогать грабителям…

— Вы полагаете, что секрет колеса известен белым? — спросил Цербст.

— Я повторяю то, что слышал от других, — ответил старик, двусмысленно улыбаясь. — Я говорю лишь, что понимаю человека, который ждет другого времени, чтобы открыть карты. Это жестоко, но необходимо.

Снова заговорил рупор: вызывались желающие работать в прорыве. От желающих не требовалось специальных знаний — только сильные руки и смелость. Обещался добавочный паек. Сообщалось, что главная работа уже выполнена войсками, также вызванными к прорыву.

— Возможно, — сказал старик, оглядывая очередь, — найдутся дураки, которые за кусок хлеба полезут в пропасть.

— Здесь центр города, — заметил Цербст, щурясь на темную кайму от споротых галунов. — Здесь особая публика. В рабочих кварталах другое настроение. И там люди полезут в пропасть не только за кусок хлеба.

Цербст не имел отношения к рабочим кварталам, но говорил строптиво, с желанием противоречить. Он был поэт, и с ним случались превращения. Он стоял в очереди с мыслями, которые немногим отличались от того, что говорил старик. Он тоже пострадал от революции, которая ликвидировала лирику, единственное, к чему он был способен. Он стал человеком сомнительной профессии; тяготился этим и втайне изобретал едкие четверостишия, которые получали устное распространение. Но, очутившись против человека в сером мундире, он понял, что не может быть с ним заодно.

— Кое-какие идеи у них все-таки есть… — сказал Цербст, глядя на старика недружелюбно. — Они сделали многое для широких масс, они улучшили положение рабочих, — что можно возразить против этого?

— Обман, — ответил старик гадливо. — Подачка, чтоб крепче прибрать их к рукам.

Эккерт, осторожный человек, которого тяготил громкий разговор, вмешался, чтобы примирить оба мнения.

— Они улучшили положение рабочих, и против этого никто не спорит, — сказал он Цербсту, любезно улыбаясь.

— Но… — с тою же улыбкой повернулся он к старику, — они сделали их господами положения, и это преждевременно.

— Это будет преждевременно и через тысячу лет, — поправил его старик. — Есть вещи, которые останутся незыблемыми, пока стоит мир. И вы видите, что происходит: их эксперимент разваливается на глазах у всех и только ждет толчка, чтобы упасть окончательно. Надеюсь, что осталось ждать недолго: дни, может быть — часы…

Он говорил веско, с тяжеловатым злорадством. Цербсту в его манере почудилась старая гвардейская ограниченность. Но Эккерт увидел нечто большее: точные сведения, дальновидность, уверенный расчет.

— Будет очень жаль, если они падут, — сказал Цербст с раздражением. — Для нашей страны это будет шаг назад: от более справедливого порядка к менее справедливому.

Он с ненавистью взглянул на кайму, которой предстояло снова покрыться галуном, совершенно забыв о том, что еще недавно сам желал этого.

8. ФАКТОР ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ

В половине первого громкоговоритель сообщил ожидающим, что хлеб будет доставлен к распределителю не раньше чем через полтора часа. Очередь дрогнула, но осталась на месте. Цербст посмотрел на часы, подсчитал номерки и уныло объявил, что четвертая сотня, к которой принадлежал он и его соседи, получат хлеб в лучшем случае к трем часам. Он был недоволен отсрочкой, кривился и ворчал насчет времени, которое тратится черт знает на что.

— Вы должны подавать пример бодрости, — заметил старик презрительно. — Вы сами только что хвалили этот порядок.

Цербст был голоден и не стал огрызаться. Он молча отвернулся, стараясь не смотреть на воротник с темной каймой.

Люди в очереди стояли, повернув головы в том направлении, откуда должны были прибыть грузовики с хлебом. Улица была мало оживленной, и каждый грузовик, заворачивавший с площади, возбуждал в очереди надежды.

Несколько грузовиков, один за другим, проехали мимо очереди и остановились у ворот углового дома. Они подъезжали пустыми, откидывали боковые решетки, принимали груз — какие-то большие, набитые соломой ящики, которые ставились на платформы стоймя, после чего решетки захлопывались и машины медленно в одном направлении отъезжали.