Путь комет. После России

В тот день, 15 сентября, она написала последнее письмо из Савойи. Нельзя не заметить резкой разницы в интонациях его начала и конца. Вторая часть письма начиналась пометой:

«Тогда же, после почты».

Гул пробуждающегося вулкана явственно ощутим в дальнейшем тексте.

Какое именно письмо она получила в этот день по почте — неизвестно. Но основное его содержание восстанавливается по ответу. Ясно, что Штейгер сообщал Марине Ивановне о принятом решении: он едет не в Савойю, а в Париж.

Этот вариант она и сама предлагала: сначала они встретятся в Париже, а потом поедут в Швейцарию вместе — Штейгер собирался возвращаться в санаторий. Цветаевой же, в результате ее сложных хлопот, уже обещали устроить выступления в трех швейцарских городах.

Но что-то еще было в том письме Штейгера, что лишило Марину Ивановну душевного равновесия. С уверенностью можно реконструировать, по крайней мере, два момента. Во-первых, Штейгер написал нечто о монпарнасских кафе, где за десятой чашкой кофе в третьем часу утра, в компании Адамовича и прочих он надеется по-настоящему воскреснуть. И во-вторых, что он по-прежнему чувствует себя «мертвым».

Кафе на бульваре Монпарнас

После всех ее усилий! Когда все дни напролет почти два месяца она думала только о нем и так старалась помочь! Наверное, было бы справедливее обвинить саму себя: не сумела, не нашла нужных слов, не приехала… Но Цветаева услышала иное: ее помощь отвергнута, ее советы не приняты, она больше не нужна. Монпарнасские кафе — вместо «затвора»! Растрачивание души и здоровья — вместо служения призванию?..

И ответ ее звучит впервые в этой переписке в непривычно жестких тонах. «Если Вы — поэтический Монпарнас — зачем я Вам? — написала она в ответ. — От видения Вас среди — да все равно кого — я — отвращаюсь. Но и это — ничего: чем меньше нужна Вам буду — я (а я не нужна, когда нужно такое, Монпарнас меня исключает), тем меньше нужны мне будете — Вы, у меня иначе не бывает и не может быть: даже с собственными детьми: так случилось с Алей — и невозвратно. <…> Я — это прежде всего — уединение. Человек, от себя бегущий — от меня бежит. <…> Поскольку я умиляюсь и распинаюсь перед физической немощью — постольку пренебрегаю — духовной. “Нищие духом” не для меня. <…> На все, что в Вас немощь — нет. Руку помощи — да, созерцать вас в ничтожестве — нет…»

Еще более ужасное письмо она, слава богу, не отослала. Но и отосланное оказалось для Штейгера сильнейшим ударом. Весь этот водопад презрительных фраз имел истоком непереносимую боль, прорезавшую ее сердце. Все красноречие обличений выросло из слишком горячей ее вовлеченности — и рассыпалось бы в одно мгновение, если бы в ответ она услышала: «Вы мне нужны. Вы дороги и необходимы мне по-прежнему. Простите меня, я просто — другой».

Он не догадался. Редкий собеседник слышит не просто слова, а и то, что за ними. Для такого нужны душевные глубины. Райнер Мария Рильке был таким собеседником Марины Цветаевой. Он-то знал, откуда рождаются слишком резкие ее слова, — и откликался на ту боль, какая их вызвала…

Чувство сердечной заброшенности, с которым она так давно живет, душевной пустыни, любовной пустыни — вот где была собака зарыта. Рушилась очередная ее надежда: вырваться из этой мерзлоты, казавшейся уже вечной.

(С каким болезненным удовольствием иные из моих современников потрясают горчайшим письмом Эфрона Волошину, двадцать третьего года! Об увлечениях Цветаевой, сменявших друг друга. О том, что на растопку жара души ей постоянно нужны были дрова.

Они хотели бы — холодные судьи чужих сердец, — чтобы, живя в браке, в котором давно уже нет горения чувств, она и себе самой не признавалась бы, что в этой пустыне она — умирает…)

Мертвой ощущал свою душу не только Штейгер. И Цветаева — в своем варианте.

С момента разрыва с дочерью она живет в холоде отчетливого ощущения: никому не нужна. Муж практически отъединился, ушел в свою собственную жизнь — общественную и личную. Дочь разорвала сердце, не просто уйдя из дому, но пронзив мать презрительными словами, которых не хватит жизни — забыть.

Год назад бесследно развеялась иллюзия сердечной связи с Пастернаком. В Париж он приехал больным, никем и ничем не интересующимся, да еще повторяющим несусветную чушь о колхозах…

И почти что из воздуха сердце ее создало очередную иллюзию. Пронзительные строки возникли под ее пером здесь, в Савойе:

Наконец-то встретила
Надобного — мне:
У кого-то смертная
Надоба — во мне.

Что́ для ока — радуга,

Злаку — чернозем —
Человеку — надоба
Человека — в нем.

............................

И за то, что — с язвою

Мне принес ладонь —
Эту руку — сразу бы
За тебя в огонь!