Путь марсиан

Элдридж был странным типом — своего рода гением демагогии, которые появляются время от времени. Наделенный неистовым красноречием и запасом зажигательных лозунгов, он мог буквально загипнотизировать толпу. Десятки тысяч человек становились в его руках мягкой глиной, стоило ему только взять в руки микрофон. И вот уже четыре месяца он обрушивал громы и молнии на Хармана; четыре месяца на него изливался поток обличений. И четыре месяца ярость во всем мире нарастала.

Но Хармана было невозможно запугать. В щуплом теле этого низенького человечка жил дух, который сделал бы непобедимыми пятерых громил. Чем теснее смыкался круг щелкающих зубами волков, тем решительнее он отстаивал свою позицию. С почти сверхъестественной — его враги называли её дьявольской — непоколебимостью он отказывался отступить хотя бы на шаг. Однако его твердость не могла скрыть от меня, хорошо знавшего Хармана, глубокую печаль и горькое разочарование.

Звонок в дверь прервал мои размышления и заставил меня в изумлении вскочить на ноги. Посетители стали редкостью в последние дни.

Выглянув из комнаты, я увидел высокого представительного человека, говорившего что-то сержанту Кэссиди, дежурному полицейскому Я узнал Говарда Уинстеда, главу Института Харман уже спешил ему навстречу, и, обменявшись несколькими фразами, двое мужчин прошли в кабинет Хармана Я присоединился к ним, с любопытством гадая о том, что могло привести к нам Уинстеда, который был в большей мере политиком, чем ученым.

Уинстед явно чувствовал себя не в своей тарелке, что было весьма необычно для этого всегда уверенного в себе человека. Он смущенно отводил глаза и бормотал какие-то банальности о погоде. Наконец, отбросив все дипломатические уловки, Уинстед выпалил:

— Джон, а не отложить ли испытания на некоторое время?

— На самом деле вы хотите предложить отказаться от них совсем, не так ли? Ну так вот, я этого не сделаю — таков мой окончательный ответ.

Уинстед поднял руку:

— Не торопитесь с решением, Джон, и не стоит так волноваться. Позвольте мне объяснить ситуацию. Я знаю, что Институт предоставил вам полную свободу в этом вопросе и что вы оплатили по крайней мере половину расходов из собственного кармана… но дело все-таки придется отложить.

— Придется, вот как? — презрительно фыркнул Харман.

— Послушайте, Джон, я не собираюсь учить вас вашей науке, но вы мало смыслите в человеческой природе, а я в ней разбираюсь. "Безумные десятилетия" миновали, даже если вы не отдаете себе в этом отчета. С 1940 года в мире произошли глубокие изменения. — Речь Уинстеда потекла гладко, он явно произносил заранее тщательно подготовленный текст — После первой мировой войны, как вам известно, мир в целом отшатнулся от религии и вековых традиций. Люди были озлоблены, они лишились иллюзий, стали циничными и извращенными. Элдридж называет их "гнусными грешниками" Несмотря ни на что, наука процветала; как говорят, она всегда лучше всего развивается именно в такие времена разброда. С точки зрения ученых, тогда поистине настал золотой век,

Но вспомните тогдашнюю политическую и экономическую ситуацию. Хаос и международная анархия, самоубийственная, безмозглая, безумная — и кульминация всего этого, вторая мировая война. И если первая мировая война привела к росту интеллектуальной изощренности, то вторая вызвала возврат к религии.

Люди с ужасом и отвращением вспоминали "безумные десятилетия" и превыше всего боялись их повторения. Чтобы такого не случилось, они отказались от многого, и их мотивы можно понять. Вся эта свобода, полет воображения, отказ от традиций — от них ничего не осталось. Мы живем теперь в новом викторианском веке, маятник человеческой истории качнулся в сторону религиозности и порядка.

Одно только сохранилось от тех дней, отделенных от нас половиной столетия, — это уважение человечества к научному знанию. Да, в обществе появились запреты: курящая женщина оказалась вне закона, применение косметики не разрешается, открытые платья и короткие юбки — вещь теперь неслыханная, развод не одобряется. Но ограничения не коснулись науки пока.

Поэтому чтобы сохраниться, наука должна быть осмотрительной, не вызывать народного гнева. Ведь было бы очень легко убедить людей — и Отис Элдридж вплотную подошел к этому в своих речах, — что именно наука виновата в ужасах второй мировой войны. Начнут говорить, что наука извратила культуру, технология оттеснила социологию, и эти перекосы чуть не привели к гибели всего мира. И должен сказать, мне не кажется, что это такие уж ошибочные взгляды.

И задумывались ли вы над тем, что случится, если эта точка зрения на науку возобладает? Научные исследования могут быть вовсе запрещены или, если дело не зайдет так далеко, подвергнутся таким жестким ограничениям, что задохнутся. Вот это будет катастрофой, от которой человечество не оправится и за тысячелетие.

Ваш пробный полет, Джон, может оказаться как раз последней каплей. Вы раздразнили общественное мнение до такой степени, что будет очень трудно успокоить людей. Я предостерегаю вас, Джон. Последствия падут на вашу голову.