Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной

Отношения с Москвою остаются неопределенными до сентября 1945 года — до приезда в Париж полномочного представителя Московской Патриархии. Этот приезд имел серьезные последствия.

Вопрос о запрещении, наложенном на Владыку (и его духовенство) 15 лет тому назад, не обсуждался, был как бы предан забвению, и приехавший Митрополит служил соборне с Митрополитом Евлогием и его духовенством в Александро-Невском храме. Во время пребывания в Париже московский делегат вступил в переговоры с Митрополитом Евлогием о возвращении его в Московскую юрисдикцию — и в результате было подписано официальное ходатайство о воссоединении с Москвою. Предварительно патриарший представитель "уверил присутствующих (Митрополита Евлогия и его викариев)… что переговоры с Константинополем по этому вопросу (о воссоединении) взяла на себя Москва, что согласие Вселенского Патриарха, несомненно, будет, а может быть, уже и поступило. Митрополит Евлогий собственноручно записал об этом в протоколе и затем сообщил Патриарху (Вселенскому) Вениамину (в докладе 1 октября 1945 г.)… Согласие епископов на воссоединение было, очевидно, только условное… С своей стороны, Патриарх Алексий телеграммой от 4 ноября 1945 г. просил Патриарха Вениамина дать благословение Митрополиту Евлогию, его духовенству и пастве на воссоединение с Матерью Церковью Российской (таким образом, уверение (приехавшего) Митрополита… было не точно)…" ("Церковный вестник Западноевропейской епархии", № 2, 1946 г.)

В ответ на ходатайство появляется Указ Московского Патриарха от 11 сентября, № 1171, это ходатайство о воссоединении удовлетворяющее — с постановлением Экзархат западноевропейских церквей сохранить, а Митрополита Евлогия, его возглавляющего, считать Экзархом Патриарха Московского.

Ввиду того что на двукратное обращение Владыки в Константинополь с просьбой о разрешении вернуться в юрисдикцию Московского Патриарха ответа не последовало, Владыка до конца жизни оставался в зависимости от Вселенского Престола и именовался Экзархом Патриарха Вселенского; одновременно Московский Патриархат тоже считал его своим Экзархом.

Стремление Владыки вернуться в лоно Русской Матери Церкви и действия, предпринятые для его осуществления, не исчерпали его патриотических пожеланий. Владыке этого недостаточно, его планы простираются дальше — вернуться на родину, там найти место последнего упокоения. И вернуться не одному, а со всей эмигрантской паствой — возглавить своего рода переселенческий табор, наподобие того грандиозного каравана с чадами, домочадцами, скотом и скарбом, который он вел из Галиции в Россию во время Великой войны (и привел в Шубково)…

Но вместо осуществления этой патриотическо-иммигрантской мечты, в ответ на его единоличное разрешение вопроса об эмигрантской церковной судьбе, не считаясь с голосом церковного народа и его не выслушав, в епархии нарастает недоумение, ропот и протест… Владыка в ту зиму болеет почти непрестанно, в подлинном положении вещей он уже не может дать себе ясного отчета. Осведомлять его о глубоких разногласиях, которые назревают в пастве, даже его близким кажется неосторожным, так явно догорает его жизнь, так несомненно всякая тревога ему не по силам…

Помню, я застала его в кресле, в подушках. Длинные волосы перехвачены ленточкой. На плечах лиловый вязаный платок. На столе перед ним длинная трубка-телефон, которой должен пользоваться посетитель, если хочет быть услышан. Речь Владыки затрудненная, слегка лепечущая… Все его волнует, утомляет, он легко плачет… Но доброта и ласка его к людям все те же…

Мы говорим на какие-то общие неволнующие темы, но само собой беседа заканчивается его любимой и теперь единственно ему интересной темой — о России.

— Вот там, в России, подлинное могучее русское дерево, мы здесь все лишь тончайшие его веточки… сорвет нас первая буря… Да… жить родиной, работать для нее, вернуться! Наша Русская Церковь — национальная Церковь была и есть, и я плоти и крови преодолеть не могу. Высшим христианским идеалом я жить не могу… каюсь, не могу… — с глубокой искренностью говорит Владыка.

— А что же делать тем, кто к нему стремится? — спросила я.

Владыка задумался, помолчал, а потом сказал:

— Пусть остаются во Вселенской Патриархии…

В последний раз я видела Владыку в конце июня (1946 г.), за полтора месяца до его смерти. Я приехала перед отъездом на каникулы с ним проститься. Он сидел за письменным столом и равнодушно перелистывал старый том "Исторического Вестника". Был он как будто физически бодрее, чем раньше, но жаловался на мучительно беспокойные ночи и на "короткое дыхание". Мы ни о чем постороннем не говорили. Я боялась чем-либо его встревожить.

В его прощальном благословении слабой рукой, в его доброй улыбке, в ласковом прозвище, с которым он ко мне на прощание обращался (он иногда шутя называл меня именем писца пророка Иеремии), — во всем едва уловимо, но несомненно чувствовалось, что это последняя встреча…

Когда я вернулась в Париж, мне сообщили, что Владыка при смерти…