Путь на Грумант. Чужие паруса

Не доведя до Звериного острова, прабаба-поветерь заспорила с внуками — встречными ветерками. Зашумела волна. А молодая дружина доверчиво спит. Кирик сам у руля. И была назавтра Олеше година.

В тот час покрыла волну черная тень варяжской лодьи. И варяги кричат из тумана:

— Куры фра, куры фра?[40]

Кирик затрубил в корабельный рог грозно и жалостно. Дружина прянула на ноги. И тянут лук крепко и стреляют метко. Поют стрелы, гремят долгомерные копья. Кирик забыл тоску и печаль, отдал сердце в руки веселью. Зовет, величает дружину:

— Мужи-двиняне! Не пустим варягов на Русь! Побьемся! Потешим сердца!

Корабли сошлись борт о борт, и двиняне, как взводень морской, опрокинулись в варяжское судно. Песню радости поет Кириково сердце. Блестит булатный оскорд. Как добрый косец траву, косит Кирик вражеские головы.

Но при последнем издыхании варяжский воевода пустил Кирику в сердце стрелу.

…Красное солнце идет к закату, варяжское трупье плывет к западу. Сколько двиняне празднуют о победе, о богатой добыче, столько тужат о Кирике. Он лежит со смертной стрелою в груди, весел и тих. На вечерней воде стал прощаться с дружиной:

— Поспешайте на Русь, на Двину с победною вестью. Оставьте меня и варяжское судно в благодарную жертву Студеному морю.

И дружина, затеплив по бортам жертвенной лодьи восковые свечи, с прощальною песней на своем корабле отплыла на Русь.

В полночь вздохнуло море, затрепетало пламя свечей, послышался крик гусиный и голос Олешин:

— Здрав будь, Кирик, брате и господине! Ликует Кирик о смертном видении:

— Олешенька, ты ли нарушил смертны оковы? Как восстал ты от вечного сна?..

Снова пронзительно вскричали гуси, затрепетали жертвенные огни, прозвенел Олешин голос:

— Я по тебя пришел … Сильнее смерти дружная любовь. Две тяжкие слезы выронил Кирик:

— Люто мне, люто! Я нарушил величество нашей любви…

В третий раз гуси вскричали, как трубы сгремели, колыхнулось пламя жертвенных свечей, и Кирик увидел названого брата. Глядят очи в очи, устами к устам. И голос Олешин, что весенний ручей и свирель:

— Кирик! Подвигом ратным стерта твоя вина перед братом. Мы с тобой поплывем в светлый путь, в Гусиную Белую Землю,[41] где вкушают покой души добрых и храбрых. Там играют вечные сполохи, туда прилетают легкокрылые гуси беседовать с мертвыми. Там немолчно рокочут победные гусли, похваляя героев.

Завязалась праматерь морская — поветерь — и взяла под крыло лодью-кораблик, где Кирик навек позабыл печаль и тоску.

Долго царило молчание у костра грумаланов. Былина о седой старине напомнила мореходам славные дела предков. Из тумана давнего прошлого выплывали древние корабли новгородцев…

Грести было тяжело: на буксире громоздкий плот.

* * *

Свежим ярким цветком раскрывалось полярное утро.

И небо и море розовели нежными красками.

Алексей со Степаном уже хлопотали у плота, крепко привязывая его ремнями к корме осиновки. На плоту должен был остаться Степан и большим правилом удерживать его, чтобы не рыскал из стороны в сторону при буксировке. На лодке за весла сели Алексей с Ваней, Федора, как больного, усади ли на корму. Мишку в лодку не пустили, и он расположился на плоту у ног Степана, обиженно озираясь на Ваню.

Грести было тяжело: на буксире громоздкий плот. Домой вернулись только вечером, совсем выбившись из сил. Но Алексей боялся оставить плот на воде: не унесло бы в море ненароком. И через силу, не отдыхая, охотникам пришлось вытаскивать бревна на берег.

В избе все было в порядке. Около дверей и окон охотники заметили много медвежьих и песцовых следов, но пробраться внутрь зверям оказалось не под силу.

Войдя в горницу, Алексей прежде всего зажег светильню и добавил зарубки на своем календаре. Сейчас поморы были уверены, что уже недолго им осталось так отсчитывать время.

К следующему вечеру весь лес, привезенный с Моржового острова, был аккуратно сложен вплотную к стенам избы.

— И нам теплее, и лес сохраннее, радостно потирал руки Степан, смотря на штабеля бревен и досок, прикрывшие жилье зимовщиков.

Глава двадцать первая НАЧАЛАСЬ ВТОРАЯ ЗИМА

Промелькнуло короткое полярное лето, и опять надвинулась осень. Дни быстро убывали. Так и не увидели в этом году мореходы долгожданный белый парус на горизонте. Во всех жила твердая вера, что будущим летом удастся им на собственном судне уйти на Русь, пока же была неизбежна еще одна зимовка на Беруне.

Вторую полярную зиму грумаланы встречали гораздо увереннее. Не такой уж страшной казалась им арктическая ночь. Не боялись они замерзнуть без теплой одежды, не думали с тревогой — долго ли еще продержатся старые мезенские куртки и бахилы. «Главный закройщик» Степан ловко орудовал острым ножом, кроил оленьи шкуры, в эту осень он задал всем особенно много работы.

Шить теперь умел даже Ваня. Да и плох тот мореход, что иголкой владеть не умеет. Мало ли для чего иголка в пути нужна, сшить новый парус или брезент на люк, заплату на старый парус поставить, буйно[42] сладить.