Путь на Грумант

На этом запись обрывается. Но мне, сегодняшнему, достаточно нескольких прыгающих строк из путевого блокнота, чтобы вспомнить и пересказать впечатления тех дней.

Каждый человек живет в своем, особом временном измерении. Счастье, когда неотложные дела захлестывают тебя целиком и держат в постоянном напряжении. Когда кажется, что нет и не может быть важнее именно этой, ближайшей и вполне достижимой цели. И так день за днем, как бьющие в борт волны вечно живого моря.

Вечно живого? Да как сказать…

Итак, Дмитриев с трудом примостился на своей узкой дощатой лежанке-банке и заполняет судовой журнал. Изредка спрашивает — уточняет:

— В котором часу встретили мотоботы мурманского училища?

— К концу ночной вахты, часа в четыре. Две штуки, шли на восток.

— Так… А Семиостровье проходили днем…

— Днем. И течение было встречное, узла четыре.

— Как узнал?

— А помнишь буй у Харлова острова? Стоял как на стремнине, аж кильватерный след тянулся.

— Это точно…

Наш диалог недолог. Виктор прячет журнал и через минуту уже спит, забыв снять свисающий с груди бинокль. Засыпаю, наверное, и я, успев сделать лишь куцую запись в блокноте. И вот сейчас, живя уже в другом временном измерении, который раз прокручиваю в памяти события тех дней. И стены городской квартиры растворяются, клочьями тумана прячутся в распадках сумрачного мурманского побережья. Все реальнее полумрак пропитанной смоляным духом казенки, где над изголовьем рядом с маленьким квадратом оконца свисает на тонкой нити лучинная «птица счастья» — подарок архангельских поморов. Как давно это было? Да всего лишь неделю назад, неделю с суматошно-радостным дождем при выходе из дельты Северной Двины; штормовыми порывами ветра в проходной открытой салме у острова Сосновец; извечным святоносским сувоем; океанской морской зыбью у северо-восточной оконечности Кольского полуострова… Берегом Ломоносова называют эту землю, куда отец будущего гения российской земли Василий Дорофеевич «начал брать его от десяти до шестнадцатилетнего возраста с собою каждое лето и каждую осень на рыбные ловли…»

Каков же он, этот берег, сегодня?

— Вот и опять к моей вотчине подходим, — невесело шутит кок Владимир Вешняков, стоя на палубе и рассматривая в бинокль показавшиеся по курсу Харловы острова. Один из них, действительно, Вешняк, и это уже третий за наш недолгий путь остров с таким названием. Может, просто выдаётся он дальше, выше прочих остальных семи островов архипелага, в море — потому-то и назвали Вешняком? А еще вешняками нарекли бедных крестьян-покрученников, что отправлялись пехом через леса и мерзлые тундры к мурманскому берегу (не в пример промышленникам-летнякам, прибывавшим на рыбные промыслы в июне на лодьях, когда беломорское Горло очищалось ото льда). Или стояли на острове архангельские поморы, ведя весновальный, весенний промысел морского зверя — били тюленя или моржа и подтаскивали снятые шкуры-хоровины к острову? Трудно сейчас судить, как не может и архангелогородец Володя Вешняков сказать' наверняка, были ли избы-становища именно его предков в этих местах, ведь раньше каждый мало-мальски длинный поморский род имел здесь, на краю студеного моря, свои наделы. Теперь же побережье пустынно: редко где рядом с маяком можно заметить жилье. И хотя свежий ветер с каждым вдохом переполняет грудь, а морской простор, казалось бы, заполонил самые укромные уголки души — чувство такое, как будто подходишь ты не к заповедному Семиостровью, а входишь в заброшенный дом, где давно выветрился жилой дух. И белые просоленные бревна полусгнивших срубов на островах как белые обглоданные кости вымерших доисторических чудовищ. Останки фантастической и далекой жизни, изчезнувшей на нашем с вами веку за каких-то несколько поколений, вместивших в себя орудийный выстрел «Авроры» и Соловецкий лагерь особого назначения, красный флаг над Рейхстагом и последнее, 60-х годов укрупнение северных колхозов, ядерные взрывы на Новой Земле и начало промышленной добычи нефти на шельфе арктических морей…

4 Московский писатель Андрей Никитин

Входим в Семиостровье между Вешняком и Зеленцом, где «с моря… чисто, хотя и велика бывает зыбь, но глубоко», как гласит одна из поморских лоций. Кстати, почему Зеленец, если острова архипелага больше похожи на высокие гранитные утесы, чем на среднерусские травяные лукоморья? Вот вам еще одна загадка. И ее вряд ли разрешит тот, кто не знает особенностей поморского зверобойного промысла: по весне вместе со льдом ветра и течения выносят из Белого моря лежки тюленя-утельги с народившимися детенышами. Так вот они-то, детеныши тюленя, и имеют зеленоватый оттенок, который через день-два исчезает, а мех зверя становится пушисто-белым. Таким образом зеленец превращается в белька; белек через десять-двенадцать дней в хохлушу с рыжеватым подшерстком; хохлуша, в свою очередь, в серку… Впрочем, может я и ошибаюсь, так как в те июльские дни остров Зеленец мало походил и на только что народившегося тюленя…