Путь на Олений ложок

Вепринцев почувствовал, как отвратительное горькое сомнение проникало в душу. Он готов был выскочить из этой ямы, наплевать всем в лицо, избить до полусмерти старика-штейгера и бежать отсюда, бежать без оглядки, куда глаза глядят. Он устало сел на край ямы. Может быть, и там, в этом идиотском ложке, давным-давно выкопали какие-нибудь партизаны?

Он старался восстановить в памяти подробности встречи с Леонидом Дурасовым в Чикаго. Вспомнил содержимое папки, разговор с Керженековым. «Нет-нет, там совсем другое дело… Дурасов же ничего не говорил мне об этих Пихтачах, значит, он знал, что отсюда все выгребли. А об Оленьем ложке в папке почти ничего не сказано, так, мельком… Но ведь я хорошо помню, что говорил Дурасов. Теперь только один я знаю, где должно быть золото. Один я! Олений ложок! Ты сослужишь мне верную службу…»

На поверхность они вышли другим путем: штейгер вывел их по наклонно-горизонтальной штольне, пробитой в основании горы. Их ослепило солнце. Долго они стояли неподвижно, с закрытыми глазами, жадно вдыхая горьковато-смолистый запах тайги. У штейгера из глаз бежали слезы, не мог удержать слез и Стриж.

— Отвык от шахты, — с сожалением сказал Гурий, — а ведь раньше нипочем было.

— Пить меньше надо, тогда и глазам лучше будет, — рассмеялся Стриж. Штейгер укорчиво покачал головой.

— Эх ты, молодой человек… Я и пью-то самую малость, для очищения крови. Ведь, почитай, вся жизнь прошла под землей, в шахте: пыль, копоть, газ — все это в кровь впиталось, очистить ее, сердешную, надо.

— Напрасно трудишься, — продолжал смеяться Стриж, — все равно жизнь твоя кончается, а на том свете и с поганой кровью принимают.

Когда они добрались до своей палатки, их ждал обильный и вкусный обед. Оспан и Тагильцев за это время успели наловить рыбы и сварили такую жирную наваристую уху из линьков и хариусов, что соблазнительный запах ее чувствовался далеко от палатки.

— Обедаем?! — крикнул Стриж.

— Если заработали, будем обедать, а кто не заработал, тот пусть сам себе промышляет, — ответил Тагильцев.

— А вы, ей-богу, молодцы, — принюхиваясь к котлу и с радостью потирая руки, сказал Вепринцев, — Чертовски хочется есть. Я бы сейчас не только рыбу — целую свинью съел.

Стриж вопросительно поглядел на Вепринцева.

— Я думаю, не лишне пропустить перед обедом пару стопок спиртишку?

— Я и сам после такой прогулки готов выпить не хуже любого пьяницы, — охотно поддержал его Вепринцев.

Забрякали котелки, застучали деревянные ложки, приятный запах ухи, репчатого лука и какой-то дикой таежной травы, известной только Оспану, щекотал в носу, разжигая и без того отличный аппетит.

Вепринцев, ссутулясь над котелком, так часто работал ложкой и так кидал в рот хлеб и куски рыбы, что, казалось, он не жует пищу, а жадно глотает, как хищная птица.

Штейгер Гурий опять был весел и болтлив: дряблый, башмаком, нос налился и рдел, как спелая слива; маленькие глаза посветлели. Поглядывая на объемистую флягу, лежавшую возле Вепринцева, он спросил, жалко улыбнувшись:

— Нельзя ли еще одну чарочку? Старый желудок что-то плохо варит.

— Боюсь, что взорвешься, и тогда, не дай бог, что произойдет, — захохотал Вепринцев.

Гурий только грустно вздохнул.

Илюша молча хлебал из чашки. Все, что видел он в шахте, заставляло его по-новому приглядываться к Вепринцеву и его приятелю. «Нет, они не геологи, — думал он. — Но кто же они?»

31. Смертельная опасность

Всю ночь Вепринцев возился у костра: охал, скрипел зубами, ругался — его заедали комары. Их было великое множество. В парной ночной мгле стоял тонкий и бесконечно нудный писк. Никогда Вепринцев не испытывал ничего более неприятного и омерзительного. Он вспотел, обессилел — тело чесалось и ныло, и уже не хватало силы поднять руки отмахнуться. Им овладело какое-то странное безразличие: «А, с ними все равно ничего не сделаешь…»

Он поднял голову — костер чуть теплился. Над сырой росистой травой едва приметной полоской тянулся дым и облачком скапливался в лощине. За увалом, сквозь лесную чащу проглядывал серый рассвет утра… В тайге тихо: не качнется ветка, не шелохнется травинка. Вепринцев на корточках подсел к костру, собрал по его краям обгорелый хворост и кинул на угли — тихо затрещали тонкие сухие ветки, вспыхнул сизый огонь. Он огляделся вокруг — все спали, только Стриж время от времени возился, покашливая.

«Их не кусают, — с завистью подумал Вепринцев. — Черт знает, что за люди, даже комары их не трогают, спят как убитые… Однако путешествие не из приятных. От одной этой гадости можно потерять рассудок…»

А утро ширилось, разрасталось, как пожар на ветру, реже и светлее становилась тайга, глубже просторы синего неба. Где-то тихо и неуверенно пискнула синичка, цокнула белка, выглянув из дупла; на вершине черной, как осенняя ночь, пихты шумно отряхнулся столетний линяющий ворон; тучи комаров поредели — комар тоже кое-что понимает: утро ему несет мало радости, проснутся его враги — птицы, и если он не успеет убраться в глухую сырую чащу, быть ему первым блюдом на птичьем завтраке.