Путь отцов

Вне смирения нет любви. Любовь к Богу сливается со смирением перед Ним, и оба этих чувства делаются чувством единым, благодатным, а потому непостижимым. «Никто не может выразить словами, что такое смирение, — говорит авва Дорофей, — и как оно рождается в душе… Душа, когда смиряется, приносит плод, и чем более приносит плода, тем более смиряется. Оттого святые, чем более приближаются к Богу, тем более видят себя грешными… Смирение привлекает на душу благодать Божию» (Д II, 605–606).

Любовь к Богу ставит человека на какое–то самое счастливое и в то же время самое последнее место. Вот почему Отцы, раскрывая нам богатство понятия веры, говорили, что «вера есть смирение» (авва Иоанн Пророк. В, 579). «Вера, — говорил Пимен Великий, — заключается в том, чтобы пребывать в смирении и творить милостыню», т. е. любовь (От. 327).

Вера — смирение — это то же, что вера — любовь. Любовь и смирение неразрывны и их несет в себе истинная вера. «Начало любви — богатство смирения, богатство смирения — полнота любви» (преп. Иоанн Лествичник, Д II, 515). «…Все святые, — говорит преп. Филофей Синайский, — от начала создания доныне облачались в это последнейшее святое одеяние Божие (т. е. в смирение)… Св. смирение праведно должно именоваться и Божественною добродетелию и Владычнею заповедию и облачением… Ангелы и все оныя светлыя Божественные силы проходят и хранят сию добродетель, ведая, каким падением пал возгордившийся сатана… Знаем мы и то, каким падением пал Адам из–за гордости» (Д III, 406–407).

Поэтому можно сказать, что христианство и в истории и в человеке начинается не только с любви, как сокровенного зеркала веры, но и с покаяния, со смиренного осознания своей вины — греха перед Богом.

«Евангельское учение начинается и заканчивается словами: „Покайтеся!“» (преп. Амвросий Оптинский. АМ, 38–39).

«Ничего не должно почитать злом, кроме одного греха, который отдаляет нас от благого Бога» (преп. Иоанн Кассиан. Д II, 107).

«Отнюдь не должно скорбеть о вещах мира сего, но только об одном грехе» (преп. Варсонофий Великий. Д II, 594).

Церковь плачет о «всякой душе христианской, скорбящей и озлобленной, милости Божией требующей», но никакое несчастье временной земной жизни не может, по учению Отцов, идти в сравнение с несчастьем вечным, проистекающим от греха, который есть отказ от вечного счастья. Вот почему в этом учении можно найти даже и такие слова: «плачь о грешнике, а не о нищем, ибо этот уготовляет себе венец, а тот муки» (преп. Нил Синайский. Д II, 283).

Дальше мы увидим, как плакали святые и о нищих, но все же главной причиной их скорби о человеке было его греховное противоборство Богу. В отношении человека к греху решается вопрос не временного, а вечного его бытия. Христианство неотмирно не от равнодушия, а от любви, то есть только потому, что именно грех есть причина человеческого страдания, начиная с Адама, и величайшая угроза его вечному счастью. Если в человеке нет чувства собственного греха, то он еще не сделался христианином. Как он может назвать Спасителем Того, Кто только от греха его и спасает? Если Ему не от чего его спасать, то Он для него не Спаситель. Наречешь Ему имя Иисус, ибо Он спасет людей Своих от грехов их (Мф. 1, 2). Только грех, а не страдание само по себе имеет волю противоборствовать любви Божией, забвению себя для другого.

Все страсти ума и тела влекут человека к себе самому, к самолюбию, воздвигая в нем память о себе, вместо памяти Божией. Поэтому в тех, кто в любви стремится к ней, они вступают в борьбу с нею, и сердце человека становится его Голгофой, полем невидимой брани.

«Забудь, сколько можешь, совсем о себе, и да живет в душе твоей одна любовь к Богу» (преп. Никодим Святогорец. Н, 274).

Но почему же все–таки у всех Отцов и во всем истинном христианстве, начиная от Апостолов, так особенно сильно это чувство греха? Почему верховный Апостол называет себя первым из грешников? Неужели нельзя быть в христианстве более умеренным?

«Тайна христианства необычайна для мира сего» (преп. Макарий Великий. Д I, 177). Любовь в христианстве не «кодекс моральных правил», а непостижимая природа Божества, и соучастие в ней выводит нас из арифметики наших представлений. Почему теряет меру человек, вкусивший вина? Это сравнение опасно, но именно его часто приводят святые.

«Живущий в любви, — говорит св. Исаак Сирин, — плодоприносит жизнь от Бога, и в этом еще мире обоняет оный воздух воскресения. Любовь есть царство. О ней Господь таинственно обетовал Апостолам, что вкусят ея в царстве Его. Ибо сказанное Да ясте и пиете на трапезе царствия Моего (Лук. 22, 30), что иное означает, как не любовь? — Вот вино веселящее сердце человека (Пс. 103, 15). Блажен, кто испиет вина сего!» (Д II, 743–744).