Путь отцов

Поэтому, хотя совершенная любовь изгоняет страх(1 Ин. IV, 18) (первый), и хотя святые этой любви уже достигали, они в своем смирении любви сами ничего рассудочно «не изгоняли», и никаких расчетов на изгнание не делали, пока — как сказал Иоанн Лествичник — «великий оный и приснопамятный огнь не возжжет сердца» (Д 5–399). «Постараемся, — говорит он, — приобрести чистыя и нелестныя слезы, которыя рождаются от размышления об отшествии нашем в вечность: ибо в таковых нет ни окрадения, ни возношения… Не верь твоим источникам слез, прежде совершеннаго очищения от страстей, ибо то вино еще ненадежно, которое только что вышло из точила… Слезы, которыя происходят от страха, сохраняют сами себя сим же страхом; но те, которые рождаются от любви, в некоторых людях легко бывают окрадаемы, разве только великий оный и приснопамятный огнь возжжет сердце во время действия. И поистине удивительно, как меньшее (т. е. слезы по страху) бывает в свое время тверже большего (т. е. слез от любви)» (св. Иоанн Лествичник, Д V–399).

Вот смиренная осторожность веры: «в свое время» новоначальный страх более надежен, чем слишком молодое вино любви. Христианской душе нужна несомненная реальность Голгофы; когда в полном молчании веры все сомнения сердца снимаются — приходит любовь, изгоняющая новоначальный страх. Вот почему начало премудрости — страх Божий (Пс. CX, 10; Притч. I, 7; IX, 10) — первое движение веры, наконец–то, полностью принявшей Евангелие.

Св. Максим Исповедник говорит, что страх Божий рождается от всегдашнего поучения в Божественном Писании и совершенного беспопечения о земном» (Д III — 158).

Труд постоянного чтения Евангелия и Апостолов приучает человека жить в первохристианстве, дает «осязать следы жития Его во плоти, чтобы и свою жизнь проводить нам смиренно» (пр. Филофей Синайский, Д III–411). Душа тогда усвояет себе самый воздух Евангелия, в котором для нее все благодатно, все истинно, и страх Господень начинает свое вождение человека к совершенной любви.

«Никто не может возлюбить Бога от всего сердца, не возгрев прежде в чувстве сердца страха Божия» (блаж. Диадох, ДШ — 16). Но при этом мы не должны забывать, что «вера есть начало любви», а потому уже с первых шагов искренней веры в ней вместе с новоначальным страхом уже будет сосуществовать и страх совершенный или предначатие любви. От. Амвросий Опт. вслед за Максимом Исповедником пишет так: «Страх должен растворяться любовью, а любовь страхом… Обоюдное растворение страха и любви составляет истинную добродетель» (А — 152).

О втором, или «совершенном страхе» св. Федор Эдесский пишет так: «Если не по страху наказания, но по отвращению к самим грехам воздерживаемся от них, то действуем по любви к Владыке своему, боясь прогневать Его… Такой страх чист, потому что бывает из–за самого добра, и он очищает души наши, будучи равносилен самой любви» (ДШ — 372).

«Равносильность любви» есть равносильность вечности; поэтому о втором страхе сказано: «страх Господень чист, пребывает в век века» (Пс. 18). Замечательно хорошо говорил о втором страхе св. Иоанн Златоуст: «Нестерпимы геенна и будущее мучение, но если представим и тысячи геенн, не изобразим ничего равного бедствию — стать ненавистными Христу, услышать от Него: «не вем вас». Легче принять на себя тысячи молний, нежели кроткое лицо Господа увидеть отвращающимся от нас и мирное Его око не терпящим взора на нас. Любящему прискорбно не то, что за оскорбление им любимого терпит какое–либо зло, но паче всего то, что оскорбил любимого. Будем держаться той мысли, что тяжело не мучения терпеть, а грешить. Если бы Бог и не наказал нас, то самим нам надлежало бы подвергнуть себя наказанию за то, что были столь неблагодарны к Благодетелю. Если любим Христа, как должно, то сами себя будем наказывать за грехи свои» (Иоанн Златоуст).

«Тысячи геенн» как бы уходят из памяти, но не потому что их нет («не спрашивай, грешник, почему создан ад, но «почему один» за столь великие вины», — говорил тот же Златоуст), а потому что несравненно страшнее ада «увидеть мирное око Господа не терпящим взора на нас». Но и больше того: ад даже не забывается, так как самого себя человек готов обречь на наказание за то, что «был столь неблагодарен к Благодетелю». «Если любим Христа, как должно», то, моля о спасении всех других, себя–то самих будем сами приговаривать к мучению, как больше всех оскорбивших грехами Христову любовь. Когда я читал это место у Златоуста, я вспомнил по какой–то, может быть, не вполне связной, аналогии «Запечатленного Ангела» Лескова. В искусстве иногда, как сквозь тусклое стекло, брезжит заря. Это в той части, где раскольник, весь в гордости своей правой веры нашел старца Памву, в котором Лесков очевидно хотел отобразить некоторые черты преп. Серафима. Там есть такой разговор:

" — Помогай Господь твоему смирению, помогай! (говорит старец раскольнику).

— Какое же, — говорю, — святой человек, мое смирение? Ты смирен, а мое что за смирение в суете?

А он отвечал: