Путь Проклятого

Возможно, между ними не было такого чувства, как между Иешуа и Мириам из Магдалы, и кровь их не кипела при виде друг друга (на самом деле, многим ли досталось в жизни такое счастье?) – слишком уж велика была разница в возрасте, но, выйдя замуж не по любви, а по воле собственных родителей и иудейскому Закону, мать Иешуа, пройдя под хупой[15], стала для мужа верной подругой до конца жизни. С ней он делил ложе почти двадцать лет, на ее руках испустил последний вздох. В несчастьях и в радостях, в нищете и богатстве они были рядом, и когда окончательно одряхлевший Иосиф отошел, Мириам одела черное и никогда более не спала с мужчиной. Сын их был плоть от плоти отца, кто бы и что не говорил! Те, кто помнил его семью, был вхож к ним в дом, давно покинули земную юдоль и не могли свидетельствовать, а сама Мириам, пока была жива, не опускалась до оправданий.

Эта вымышленная история зачатия дала пищу злым языкам, и среди евреев во множестве нашлись те, кто из неприязни называл Иешуа мамзером[16] и приписывал отцовство римскому легионеру. Говорить такое было несправедливо, слушать – обидно, хотя – Иегуда невольно усмехнулся и едва не вскрикнул от боли (растрескавшиеся губы обожгло словно огнем) – сам Иешуа над этим бы как раз посмеялся. Он привык, что люди говорили о нем разное, и далеко не все – хорошее. И не было ему до этого никакого дела…

Одно из бревен, стягивающих стену поперек, прогорело окончательно и лопнуло, выбросив в стороны снопы искр и пепла. На женщине, что подошла слишком близко, вспыхнула одежда, и она с криком упала на землю, стараясь потушить огонь. К ней на помощь бросились несколько мужчин с водой и сбили пламя так быстро, что несчастная не успела серьезно обгореть, только лишилась части волос на голове да бровей с ресницами.

Иегуда видел, как Бен Яир, кружа вокруг пожарища, силится предугадать, сколько еще выдержат поперечные стяжки, но в рыжих вихрях, бушующих перед ним, лишь мерцали малиновым раскаленные бревна – любое из них могло превратиться в труху за несколько секунд. Воздух был пропитан невероятным жаром, плотно, как губка водой, может быть, поэтому никто и не почувствовал, как с севера внезапно задул ветер.

Сначала он дул легко – так дышит ночной бриз в летние месяцы, но с каждой секундой напор его рос: казалось, сам греческий Борей раздувает свои щеки где-то неподалеку. Едва начавшись, ветер окреп, осмелел, и за две сотни ударов сердца превратился в тот, что надувает паруса тяжелых галер и превращает их в птиц, летящих над морской волной.

Но не было на вершине Мецады галер, а сама могучая крепость, к несчастью, не могла поднять паруса и взлететь на гребень волны, оставив захватчиков далеко позади. Но ветер, пришедший с севера, хоть и не смог отнести гору прочь, едва не отсрочил гибель осажденных зелотов. Легко, словно играючи, он подхватил гудящее ненасытное пламя, взметнул его, закрутил и швырнул раскаленные языки вниз, на замершие во временном бездействии осадные машины!

Крик радости, только что звучавший в рядах легионеров, сменился криком ужаса. В первый момент казалось, что сама Мецада тянет к стоящим на Левке[17] башням огненные щупальца! В один момент клубящийся вихрь преодолел немалое расстояние, коснулся окованных железом бревен осадных орудий и с жадностью принялся облизывать и металл, и дерево. Могучий ток воздуха сделал пламя особенно злым, у солдат, прятавшихся за башней, вспыхнули волосы, несколько человек, не выдержав, бросились прочь и по ним тотчас же начали стрелять со стен – стрелять неточно, бесполезно, не для того, чтобы поразить врага, а от отчаянья и бессильной злости.

В какой-то момент можно было подумать, что лишенные поддержки человеческих рук осадные машины покатятся вниз, но клинья, забитые под катки, держали прочно. Оставалась надежда, что сухое дерево, из которого были сооружены орудия, вспыхнет, башни охватит пожар, и десятки воинов, запертых в них, сожрет свирепое Баалово пламя, но и ей не суждено было сбыться.

Но как же была близка нечаянная, шальная победа!