Путь шута

— Вроде так. — Он вернул Монтойе блокнот. — Почитай — все нормально?

Луис быстро пробежал глазами страницу и нахмурился.

— Про меня вычеркни. И так ясно, что если я передаю ей это письмо, то не против вашей встречи.

— Хорошо, — не стал спорить Хачкай. — Вычеркну. А когда она его получит?

— Сегодня вечером. Но ей, возможно, потребуется время, чтобы все обдумать.

— Да что тут обдумывать? Луис, я не понимаю! Сколько я еще здесь буду валяться?

— Как врачи решат. Дня три-четыре наверняка. — Монтойя поднялся, потрепал Ардиана по волосам. — Ешь фрукты, отдыхай, набирайся сил. Я загляну к тебе завтра утром.

— Скажи ей… что я не хотел ее обижать… ладно?

— Конечно, — серьезно ответил капитан. — Непременно скажу.

Ардиан не сомкнул глаз до самого утра. Он постоянно возвращался мыслями к своему письму и ругал себя за то, что не смог написать лучше. Пытался представить, как Мира берет из рук Луиса блокнот и читает его корявые строчки. Сердце его сжималось от нежности к Мире и стыда за собственную неуклюжесть. «Ничего, — успокаивал он себя, — когда мы встретимся, я сумею объяснить ей все, чего не смог написать в письме… и она поймет, она все обязательно поймет…»

На следующее утро Монтойя не пришел. Ардиан напрасно прождал его до полудня, вздрагивая каждый раз, когда кто-нибудь брался за ручку двери его палаты. Приходили медсестры, делали уколы и давали таблетки; приходил врач — добродушный лысый толстяк, похожий на сытого кота, поинтересовался, как Ардиан себя чувствует и не возникают ли у него неприятные ощущения при повороте головы. Хачкаю ужасно хотелось спросить его, где капитан Монтойя, но он сдержался. «Нужно быть терпеливым, — повторял он про себя слова доктора Бразила, — терпение делает слабых сильными, а сильных — непобедимыми».

После обеда Ардиан внезапно заснул. Может быть, сказалась бессонная ночь, а может, медсестра вколола ему успокоительное, но только веки его внезапно отяжелели, и он провалился в темноту.

Проснулся он на закате. Пробивавшиеся сквозь жалюзи лучи заходящего солнца окрашивали белые стены палаты в тревожный багрянец. На тумбочке рядом с кроватью лежал незапечатанный конверт.

Ардиан схватил его быстрым, почти воровским движением. Вытряхнул на одеяло тонкий листочек бумаги. Поднес к падавшему на угол подушки солнечному лучу.

«Здравствуй, милый Арди! — аккуратным женским почерком было написано на листочке. — Я очень рада, что с тобой все в порядке. Ты настоящий герой. Я верю, что ты справишься с любыми испытаниями, которым подвергнет тебя судьба.

Прости, но я не смогу прийти к тебе на свидание. Не спрашивай почему. Может быть, я просто боюсь тебя. А может, боюсь того, что почувствую, увидев тебя. Я не сумею объяснить лучше. Одно я знаю точно — нам не следует больше встречаться. Никогда.

Спасибо тебе за все, что ты для меня сделал. Я всегда буду помнить о тебе.

Прощай и будь счастлив!

Твоя Мира».

Ардиан перечитал письмо несколько раз. Взгляд скользил по строчкам, тщетно пытаясь разглядеть за знакомыми сочетаниями букв тайное, предназначенное только ему послание. Наконец он понял, что никакого тайного послания нет, и выронил листок.

Внезапно ему показалось, что он ослеп. Залитая багряным закатом палата расплылась перед глазами, превратившись в дрожащую, переливающуюся фата-моргану. Ардиан моргнул, и зрение вновь обрело резкость.

«Я не буду плакать, — подумал он. — Я уже плакал, когда погиб Раши. Хватит. Эта девчонка не стоит того, чтобы проливать из-за нее слезы».

Он вытер влагу, скопившуюся в уголках глаз, и решительно прикусил губу. Человек, застреливший самого Скандербега и спасший свою страну от гибели, не может реветь из-за того, что его не хочет видеть какая-то шлюха.

«Шлюха, — повторил он про себя, — продажная шкура… Ненавижу, ненавижу тебя!»

Как ни странно, легче от этих мыслей ему не стало. Скорее наоборот. Ненависть, которую он пытался почувствовать к Мире, отличалась от той, что он испытывал к Шмелю или Скандербегу. Там он словно соприкасался с источником хрустальной, незамутненной энергии, укреплявшей тело и дух. Ненависть же к Мире была похожа на душное, тяжелое облако, в котором невозможно дышать.

«Боится меня! — шептал Ардиан, до боли сжимая кулаки. — Надо же! Майора своего не боялась, а меня боится! Вранье, все вранье! Лживая сука!»