Путь стрелы

Здесь люди ожидали самолетов не толпой, рассевшись на лавках, а отдельными притихшими семействами. Мы подсели к одному такому семейству, состоящему из мужа, жены, их девочки и бабушки, лежавшей на каталке под байковым одеялом. Жена стояла в окружении подруг, тихо с ними переговариваясь. Кто-то из женщин попеременно обнимал девочку, носившуюся меж чемоданов. Муж прощался с матерью, которая, неподкупно сжав губы, смотрела в сторону, отвернувшись от жены своего сына; я видела, что прощание было для них сплошной мукой. Оба не могли найти слов, душевного жеста, который облегчил бы им расставание, поскольку каждый крепко держался чего-то своего, выстраданного. Бабушка, когда девочка оказывалась рядом с нею, монотонно говорила: «Постой немного с бабулей, навеки ведь расстаемся». «Будет тебе — навеки, — измученно говорил сын, — устроимся, выпишем тебя». «Не надейтесь», — отвечала мать. «Ну так в гости». «Поздно мне по гостям кататься... И Марью Никифоровну помирать везете, — кивала она на каталку, — зря это, недолго прокормит вас ее пенсия». «Ты знаешь, мы не ради пенсии берем ее с собою, Зое бабушку не на кого оставить, ты знаешь». «Да, я твою Зою хорошо знаю», — более оживленным тоном отвечала мать.

Сережа, засунув руки в карманы, ходил по залу и бесцеремонно разглядывал тюки, возле которых сидели люди. У Али было с собою совсем немного вещей. «Интересно, понимает он, что происходит?» — сказала я. «Не хочу думать об этом, — возразила Аля. — Это я делаю ради него...» Сережа подошел и сказал: «Я хочу пить». «В самолете», — отрезала Аля. Когда она сказала «в самолете», я наконец поняла то, что не могла понять в эти полгода, — что она улетает навсегда. И глупо было теперь задавать вопрос, на который я так и не получила вразумительного ответа: зачем она это делает? Все-таки зачем? Зачем — если хорошенько подумать? Что — надеется таким образом выйти из заколдованного круга, выйти из схемы? Но и этот ее самолет придет точно по расписанию. Схема настигнет. Какая еще нужна свобода, если ее нет в душе? А, что говорить. «Пора», — сказала Аля и взяла Сережу за руку. Мы обнялись. Я поцеловала Сережу в голову. Они шагнули за стойку. Таможенник порылся в Алиной сумочке и вернул ее вместе с билетами. Теперь мы смотрели друг на друга, разделенные барьером, уже с разных берегов. Сережа дергал Алю за руку, что-то спрашивал, указывая на таможенника. Она отвечала ему, глядя на меня. Мимо меня, мимо нее все время проходили люди. Провезли бабушку на каталке, отрешенно смотрящую вверх. Я поправила на ней одеяло. Еще можно было переговариваться. «Делайте то же, что и мы!» — кричали с той стороны. «Напишите сразу же!» — отвечали с этой. Аля что-то сказала. «Не слышу!» — ответила я. Она покачала головой, как бы удивляясь моей непонятливости. Между тем лицо ее на моих глазах становилось страшным. Она снова зашевелила губами, и на этот раз я разобрала:

— Может, это нам только снится.

III.

Плацкарта

Теперь-то я думаю, что эта смерть явилась самым серьезным поступком в его жизни, хотя он и пальцем не шевельнул, чтобы совершить его, за него все сделала болезнь, о которой Степан рассказывал всем и каждому, и рассказывал умело, соблюдая чуткую дистанцию между своим талантливым повествованием и проблемой западания левого митрального клапана, чтобы она не вызвала в его слушательницах скучливую опасливую настороженность; он подавал свой недуг как некое досадное приключение, без всяких там ноток обреченности или смертной тоски, с мужеством человека, давно бегущего по лезвию бритвы...

С некоторых пор Степан носил на шее какую-то странную ладанку на тонком кожаном шнурке. На вопросы любопытных словоохотливо отвечал, что это некий амулет — в ней заключен один давно просроченный билет на родину, клочок картона с номером поезда и выбитой давней датой... Билет этот был им куплен в один из черных дней жизни, после того как он бросил Строгановское училище и очутился в Москве без всяких видов на будущее, в тоске и полном отчаянии. За три часа до отправления этого самого поезда к нему в общежитие позвонила троюродная тетка, проживавшая в Мытищах, седьмая вода на киселе, о которой он и думать не думал, и в завязавшемся разговоре о том о сем неожиданно пригласила племянника поселиться у нее, пока тот не приищет себе подходящую работу и жилье. От радости, что отъезд его из этого города, с которым он уже успел сродниться, откладывается, Степан закатил друзьям пирушку — и с тех самых пор он носит картонный билетик на груди, решив для себя, что когда он окончательно закрепится в Москве и обзаведется собственным углом, он закопает шнурок с ладанкой в московскую землю, как перетершуюся пуповину, связывавшую его с отчим краем.